Эмилия Голынская: «Мы не имели права пропустить даже части бойца»

Родители мои были рабочими. К тому времени, как я поступила в школу, отец мой был уже инженером – он окончил Промышленную академию, а мать была техническим архивариусом.

В 1939 году я окончила 26-ю школу, причем довольно успешно, и поступила в Ленинградский университет на английский цикл.

В это время началась Финская война. И мы все, студенты университета, по комсомольскому призыву должны были окончить школу медицинских дружинниц. Что мы и сделали. Таким образом, я оказалась студенткой университета и санитарной дружинницей.

Как только кончилась весной уже финская война, мы стали работать в госпиталях с ранеными в Ленинграде, а затем выехали в Хексгольм и все лето работали на линии Маннергейма. Все лето мы работали, а осенью я должна была вернуться в университет.

Но 22 июня 1941 года, в день моего рождения, началась война.

Я к этому времени сдала два экзамена за первый курс. По обоим предметам – история средних веков и русская литература – у меня были «пятерки». У меня были хорошие перспективы. К тому времени я была дружинницей и комсомолкой, поэтому мы были обязаны явиться на призывной пункт. Что и произошло 26 июня 1941 года, то есть тогда, когда упала первая бомба на Ленинград. Нас всех, дружинниц, призвали в Смольный, переодели, и мы оказались в Народной Армии Ленинграда. Это не была кадровая армия, это была Народная Армия 41-го года. Понимаете? И эту Народную Армию сразу же бросили на защиту Ленинграда.

Загорелись Бадаевские склады, Ленинград оказался без питания. Мы работали как дружинницы в госпиталях, в частности, я работала на Ладожском озере в лыжной 35-й бригаде, госпиталь № 926. Где меня, как студентку университета, так сказать, более грамотную на фоне сестер, определи учиться в патолого-анатомическую лабораторию Николаевского госпиталя. Он так и назывался – Николаевский госпиталь Ленинграда. Где я проучилась немного, и меня присоединили к патолого-анатомическому управлению 42-й армии. И я оказалась в этой ПАЛ.

Поскольку пока я не знала специфики работы, сначала пришлось работать статистиком. Чем больше я работала, тем больше я понимала специфику своей работы и набиралась опыта. В ПАЛ я отработала 4 года.

Задачей патолого-анатомической лаборатории к тому времени было определение личности раненого или убитого для того, чтобы семьям пострадавшего была выплачена пенсия. Мы всеми силами должны были добиться, чтобы этот человек был найден. Мы находили адреса, находили какие-либо татуировки, какую-либо характерную черту для определения личности.

Летом, когда кончилась операция на «Пятачке», так называемом Шлиссельбургском пятачке, на Неве ставились большие сети и вылавливались утонувшие в воде. Трупы свозились в Николаевский госпиталь, где они складывались, и мы (наши головы были вот так завязаны) в этих трупах должны были найти такой паспорт, который был у каждого бойца, в черненьком футляре, или же какие-то данные, или размокшее удостоверение, или какую-то размокшую бумажку, или сравнить его с документами, которые поступали из штаба фронта о погибших. Чтобы определить личность и сообщить родным – тем, кто еще был не под властью немцев.

Потом, когда немцы уже заняли большую часть русских деревень, то все эти документы архивировались. И все потом доставляли их с тем, чтобы определить личность каждого бойца. Каждого! Каждого! Мы не имели права пропустить даже части бойца. Мы должны были как-то его соединить, определить его личность, иначе страдала его семья. А семьи оставались, как вы помните, в войну большие. И маленькие дети, и вдовы, все было разрушено, без пенсии им было совершенно невозможно жить. Вот это и было нашей задачей. Эту задачу мы выполняли четыре года.

Работали в Военно-морской медицинской академии, в Обуховской больнице, работали в Николаевском госпитале, работали на Пулковских высотах. На всю 42-ю армию было 4 лаборантки и 3 врача, из которых одна была нашей начальницей – Елена Акимовна Попова, Шурмин и Михайлов, по-моему, и два санитара. Вот мы с ними должны были обойти все поле, и каждого бойца пересмотреть. День ли это, ночь ли это, мы все равно должны были это сделать. И из Ленинграда через Среднюю Рогатку пешком или из Новой Деревни, где разбивались наши самолеты на аэродромах, и там должны были быть. Кого куда посылали. Посылали лаборантку и врача на аэродром, мы ехали на аэродром, разбирались в этих самолетах, доставали обгорелых летчиков, старались найти у них какие-нибудь возможности определить личность. В тех случаях, в каких это было возможно. Возможно и невозможно.

Если было невозможно определить, потому что представляете, они пролежали всю зиму в воде, жировоск уже прошел, это уже почти неоформленные трупы, на них только одежда – та, которая сохранилась. Мы ничего не можем найти. Находили татуировки, какие-нибудь раны, ранения, потом сравнивали с медсанбатовскими документами. Ну уж если никаких документов не было, то значит, он оставался неизвестным. И, вы видите, на наших кладбищах очень много могил, где написано… вот возьмите кладбище у АЗС в Пскове, там очень много написано: «Неизвестный… Неизвестный… Неизвестный...» Это те, когда мы уже ничего не могли сделать. Мы видели, что это боец, но неизвестный.

Академия не снабжалась транспортом, и мы должны были идти пешком через весь Ленинград с одного конца в другой. Допустим, из Новой Деревни в Царскосельский вокзал (Технологический институт). По пути мы наблюдали жизнь блокадного Ленинграда. Все мелкие медсанбаты, которые были в Ленинграде (на батальоне аэродромного обслуживания, на Средней Рогатке), которые принимали раненых прямо с поля боя, мы видели жизнь и армейцев, и гражданского населения Ленинграда. Конечно, много сейчас рассказывают о блокаде, все это правда. Действительно, было страшно пережить этот момент. Я видела раскромсанные трупы, и умирающих людей с куском хлеба за пазухой, который он нес, чтобы прокормить семью. Сам не съел, замерз на льду. Видела двух женщин: женщину и ее дочь, они ели ремни от машин. Варили и ели. Это получалась такая жидкая масса в виде студня, и они ее ели. Видела женщину с откромсанными грудями, которую пытались съесть. Всё было в Ленинграде. Всё было.

Самое страшное – это было положение армии в Ленинграде. Армия также страдала, как и гражданское население. Она нисколько не лучше снабжалась, чем население, может быть, только в какой-то степени. Например, основной пищей нашей ПАЛ был гороховый суп и какая-нибудь похлебка с горохом вечером. 125 грамм хлеба мы также получали, как и гражданское население. Потом, через год блокады, нам дали гражданские карточки. Как вы придете в булочную с гражданской карточкой, когда перед вами стоят черные, страшные, голодные люди? Конечно, часть хлеба раскрашивалась и отдавалась детям, которая съедалась тут же, не выходя из булочной.

Но я хочу рассказать самый страшный свой эпизод.

Это был 1942 год, самое начало войны. Обстрелян батальон аэродромного обслуживания. Там разбитые и мертвые тела и раненые. Мы все это собрали. Я и врач собрали все трупы, положили в машину, повезли в больницу, которая располагалась на площади Льва Толстого, Ботанический Сад. Я не могу сейчас вспомнить название. Мы приехали на берег Карповки, на машине, полной раненых. Я в полушубке, сапогах кирзовых, подшлемник, шапка-ушанка. На машине брошенные раненые. Кто в шинели, кто без ног, кто кричит, кто молчит. Я выпрыгиваю из машины, чтобы видеть вход в эту больницу. Не могу понять, где я нахожусь. Я нахожусь на поле трупов. НА ПОЛЕ. Куда я ни ступлю, везде труп. Это трупы, привезенные из Ленинграда – те, которых уже не могли хоронить, их свозили к больнице. Свозили на берег. А утром приезжала машина, и их хоронили на Пискаревском кладбище. Никогда я не видела такое количество трупов.

Мы положили своих раненых. На следующий день в живых остались только четверо из них. И на следующий день я пришла забрать одежду этих умерших. Одежду мы собирали и везли обратно тем, кто оставался в живых. Рвались сапоги, рвались полушубки, и рвались шапки. И мы отдавали эту одежду.

Беседа с Эмилией Станиславовной Голынской прошла в рамках проекта «Живые голоса истории», реализованного Институтом проблем гражданского общества. Руководитель проекта – Мария Слободская. Координатор в Псковской области – Юлия Никифорова. Беседовала Елена Шитя, декабрь 2003 г.