Лучший из нас

«Система, которую Пушкин создал и запустил в мир, - это динамическая структура, она накапливает смысл, она умнеет, она заставляет нас умнеть, она отвечает нам на те вопросы, которых Пушкин не мог знать»
Юрий Лотман

Начну издалека – с Рэя Бредбери и с митрополита Антония Сурожского. Бредбери написал философский роман-притчу «451 градус по Фаренгейту» - жуткую и, как это обычно бывает, точно и верно исполняющуюся антиутопию о прекрасном новом мире победившей пошлости, об удобном и безопасном мире, где запрещены книги, где их сжигают, потому что они мешают жить, где под страхом смерти и – страшнее! – всеобщего осуждения и осмеяния их нельзя хранить и читать, потому что это в высшей степени неприлично и предосудительно, сродни позорной болезни. И вот в этом мире, где культура и человечность потерпели поражение, – есть люди, которые вспоминают, восстанавливают в памяти тексты книг. Кто-то вспомнит «Пиноккио», кто-то – Евангелие. И корпус воскресших текстов растёт. И так спасается культура и воскресает человечество.

В качестве почётного гостя фестиваль посетил классик отечественной кинематографии режиссёр Андрей Хржановский. Фото: Александр Сидоренко

А митрополит Антоний в своих проповедях говорил, что такое богословское понятие как «народ Божий», нужно трактовать не только и не столько так, как это делается в протестантизме (человечество, хранящее в мире Слово Божие – Библию), но шире, иначе, а именно: это Церковь, то есть та совокупность верующих в Бога людей, которые, даже если все тексты Библии, что есть в мире, вдруг исчезнут куда-то, смогут их воссоздать с точностью до самой последней буквы, до самой последней запятой. Потому что они живут этим Словом, потому что этим Словом пронизана, пропитана, создана вся их жизнь, всё их существование, вся их культура.

Теперь о Пушкине. Что бы ни происходило со страной, с культурой, со всеми нами, но пока мы все являемся народом Пушкина, пока мы помним и знаем его, покуда Пушкин будет нами потенциально восстановим – до тех пор пребудет Россия. То есть вот так – буквально – если когда-то случится такое, что всё написанное на бумаге вдруг исчезнет, мы сможем нашего Пушкина восстановить вновь – до буквы, до запятой. Потому что мы – русские, а он – лучший из нас. И пока мы храним его в себе, мы останемся самими собой.

Он написал очень мало. Так мало, что страшно делается, глядя на эти десять томов полного собрания – а это с письмами, дневниками, публицистикой, черновиками, комментариями… Так мало, что, разумеется, стыдно не прочитать всего, что Пушкиным написано – до запятой, до последней буквы, – это нужно сделать, это дело чести каждого культурного человека.

И это – жизненная необходимость, главный культурный инстинкт, сродни инстинктивной потребности дышать, благодатный голод, благодаря которому жива русская культура. «Капитанская дочка», «Повести Белкина», «Маленькие трагедии», «Онегин» – это как вода живая, как чистый целебный воздух. Любой крошечный отрывок, строка, полстроки – как бриллиант; любая фраза, наугад взятая из любого произведения – совершенство и загадка, сконцентрированная мысль, потенциально готовая продолжиться – оттого так хочется брать эпиграфы из Пушкина: они как семена, из которых прорастают смыслы.

Кто-то читает постоянно и много, другой помнит только что-то из школы, но помнят, знают и – удивительно, любят! – все. «Любимый поэт? – Пушкин» - не нужно над этим смеяться, это правильно, и спокойно, и достойно – так отвечать. Даже если тот, кто ответит так, помнит только «Зима! Крестьянин, торжествуя…», да и то, потому что училка в школе заставила вызубрить, даже если это единственное русское стихотворение, которое человек знает – и слава Богу! Пушкин действительно любим русским народом, а, значит, русский народ ещё достоин жить.

Пушкин – наше всё. Умники смеются над этой фразой, ёрничают и кривляются. Между тем, когда речь о Пушкине, то речь не только и даже не столько о том, что называется «литературными произведениями»; дело не только в том, что он написал: закончил, опубликовал. Больше – весь Пушкин, весь огромный «корпус текстов» – его и вокруг него. «Система, которую Пушкин создал и запустил в мир» – Лотман, как обычно, сказал просто, ёмко и хорошо. Написанные и опубликованные тексты – это центр, сердцевина, средоточие, цитадель нашей культуры, её концентрированное содержание и выражение. А вокруг, концентрическими кругами, возле и рядом с текстами – его жизнь, его судьба. Его друзья, его разговоры. Его мысли и его вера. Его жизнь и его смерть.

Все мы – его. Вся Россия – это его, Пушкина – страна. Это его – Пушкина – народ. Его культура и его язык. Все те, кто читал его, кто думал с ним, и о нём, кто смеялся его смехом и плакал его слезами – продолжение его, Пушкина. Те, кто стоял рядом с ним – Жуковский, Гоголь, Тютчев, Карамзин – продолжение его. Чайковский и Шнитке, Толстой и Венечка Ерофеев, Шаляпин, и Тарковский, и Андрей Рублёв: вся великая русская литература, великая русская музыка, великий русский театр, великий русский кинематограф – его, Пушкина – продолжение и развитие.

Вся трагическая русская история, и та, что случилась до его рождения, и та, что прошла после его смерти, и Смута века семнадцатого, и смута века двадцатого, и горящий Рейхстаг, и сибирские руды, и старики с морщинистыми руками, и блатные песни, и каторга, и гранит Петербурга, и Публичная Библиотека – всё, вся страна наша, о которой всерьёз можно помыслить только через пелену слёз гордости, отчаяния, стыда и нежности – вся в нём, ибо он – сияющая точка, солнечный центр русской истории; потому что Пушкин – первый и единственный, кто прозрел в ней смысл. И мы верим ему, верим в этот смысл, хоть и не знаем до конца того, что знал о нём он. Но отчего-то мы знаем, что вот, мы – есть, Господи, все мы, такие, какие есть, перед Тобою, мы – русские.

И он – лучший из нас.

* * *

Ситцевый Пушин: художник Игорь Шаймарданов. Фото: Александр Сидоренко

Так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых. Впрочем, не такой уж и молодой, и вовсе не повеса, и не на почтовых, а просто в «Газели». Вот пыль была, это да. А думалось ещё вот о чём:

Догадал же меня чёрт взяться за эту тему. Пушкин. Пушкинские Горы. Знаменитый поэтический праздник. Длинная традиция. Большая история. Сложные отношения. Зыбкая почва. Что из этого выйдет…

Вышел то ли репортаж, то ли эссе, то ли...

Красный джип, коричневые коровы и шалава-филолог

…По дороге наш автобус обогнал красный открытый джип на огромных колёсах с эстонскими (кажется) номерами. В экипаже сидела элегантная компания в солнцезащитных очках и ковбойских шляпах. «Стремимся к Пушкину» – отчего-то умилился я. Нет, всё-таки приятно: все мы разные, но в этот день все как один человек стремятся в Васю… ой, нет: к Пушкину, к Пушкину. «Как перелётные птицы к гнездовью, как бабочки на огонёк, летим мы все на почтовых навстречу солнцу русской поэзии», – пропел я про себя и привычно осклабился.

Тот день начался знаменательно: утром в магазине, куда я зашёл купить к завтраку сдобы, охранник крутил руки пьяной девице лёгкого поведения. Девица визжала, материлась, умоляла отпустить, мотивируя это тем, что слово «блядь», употреблённое ею в адрес старшего кассира – слово литературное, и никак иначе. «Праздник, – в первый раз за день умилился я, – сегодня же праздник русской словесности – и это сразу видно!».

На подъезде к Пушкинским Горам вдоль дороги стали попадаться стада коров – зрелище для современной сельской России редкое, почти небывалое! Я знаю, о чём говорю: однажды, года полтора назад, я проехал по Псковской области больше сотни километров, не встретив ни единого вспаханного поля, ни одной скотинки – не то что коровёнки, козочки не увидел! Попадались лишь станции по продаже автомобильного топлива (в огромном количестве) да водочные ларьки.

А тут – буколические картины: шоколадно-коричневые коровы паслись на изумрудно-зелёных лугах, иные тучно возлежали на свежей травке, иные же плескались в прудах – ни дать, ни взять Венецианов. А когда я увидал настоящего пастуха, да ещё конного – я понял, что должен кого-то возблагодарить. И вот – благодарю, правда, не знаю, кого: то ли нацпроект стремительного возрождения в России сельского хозяйства и лично Дмитрия Анатольевича Медведева, этот проект курировавшего, то ли проект декораций XLII ВППП, сиречь 42-го Всероссийского пушкинского праздника поэзии и лично его автора Игоря Шаймарданова, известного проказника и лукавца, который то Эйфелеву башню в псковском Любятове узрит [ 1 ], то Пушкина в ситчик нарядит. Может, и коровы с пастухами – его затея?

Ярмарочные кордоны

“Что это значит? – спросил я его, – зачем здесь рогатка? Кого ты караулишь?” – “Да мы, батюшка, бунтуем”, – отвечал он, почесываясь.”
Пушкин, «Капитанская дочка»

Было выступление Олега Митяева, собравшее наибольшее количество слушателей за весь праздник. Фото: Александр Сидоренко

Что за праздник без весёлой ярмарки, без звуков шарманки и расписных каруселей! Тем более, если праздник – пушкинский и поэтический, а ярманка – та самая, Святогорская, самим Александром Сергеичем, первым на Руси обэриутом, наряженным цыганом и «с предлинными ногтями, с которыми он очищал скорлупу в апельсинах, коих съел не менее половины дюжины», освящённая.

На пресс-конференции, состоявшейся в тот день, Игорь Гаврюшкин, устроитель и режиссёр праздника, сообщил, что публику, стремившуюся на праздник, будто бы задержали «ярмарочные кордоны, которыми районные власти окружили музей». Не знаю ничего о будто бы существующей вражде между музеем «Михайловское» и районными властями, имеющими резиденцией посёлок городского типа Пушкинские Горы; не знаю, и знать не желаю. Но что же так не везёт Пушкину, что никак ему не попасть на праздник жизни: то – в Болдино – холерные кордоны, то, теперь вот – ярмарочные.

Нарочно это было подстроено или нет, но факт остаётся фактом: в первый день праздника его действие параллельно развивалось на двух площадках. Одна была «районной» – у стен Святогорского монастыря, другая – «музейной» – на праздничной поляне в Михайловском. Каждая – со своей программой, составленной в соответствии с финансовыми и интеллектуальными возможностями и предпочтениями тяжущихся (предположительно) сторон. О музейной программе речь пойдёт ещё впереди, а районная была такова: ярмарка, парад, концерт, дискотека. Три последних пункта я позволил себе пропустить, так что ничего не могу о них засвидетельствовать, а вот ярмарку я посетил.

Было ужасно, весело и увлекательно. Дымились шашлыки, орала музыка. Народные мастера торговали турецким, китайским и белорусским ширпотребом. Всё это, помимо возрождения национальных ремесленных традиций, естественно, было глубоко концептуально и укоренено в творчестве поэта. Судите сами: как известно, Турция – единственная зарубежная страна, которую Пушкин посетил («Путешествие в Арзрум»), китайские и белорусские товары должны были напомнить покупателям бессмертные строки стихотворения «Клеветникам России»: «…давний спор славян между собою», «…до стен недвижного Китая». Да и в свете долгого строительства единого государства с Белоруссией вовсе нелишним будет вспомнить, что поэт не раз проезжал через территорию братской республики.

Каждый пункт в ассортиментном перечне, предлагавшемся покупателям, был буквально пропитан многочисленными аллюзиями и реминисценциями, укоренёнными в пушкинском творчестве и пушкинской эпохе: надувные рыбы и лошади на палочках – это, конечно же «Сказка о рыбаке и рыбке», а, может быть, и «Конёк-горбунок»; шашлык напомнит вдумчивому гурману-пушкинисту о «Кавказском пленнике», ковбойские шляпы – о «Джоне Теннере» и Толстом-«американце», шали и платки – о «Цыганах». Парапланеристы, носящиеся над головами с триколорами наперевес, – это «колдун несёт богатыря». И так далее, вплоть до изящной шутки: отсылающего к известным книгам вроде «Любовного быта пушкинской эпохи» или «Донжуанский список Пушкина», нижнего белья производства Слуцкой трикотажной фабрики, разложенного прямо напротив монастырских ворот, за которыми... За которыми – сами знаете, что. Вернее – кто.

Шутки в сторону, шапки долой – здесь лежит Пушкин. Понятно, людям нужен праздник, понятно, что «эти пушкинисты приехали и уехали, а нам тут жить». Только вот, знаете ли что: всё-таки стоит помнить, если бы не некая ссылка, не некое поместье и не некая могила, весь этот посёлок городского типа, заодно с властями, имеющими там резиденцию, были бы… как бы это помягче сказать… вот: были бы мало кому интересны.

Праздник и Поэзия

Пока мы все являемся народом Пушкина, пока мы помним и знаем его, покуда Пушкин будет нами потенциально восстановим - до тех пор пребудет Россия. Фото: Александр Сидоренко

Тем временем, на праздничной поляне в Михайловском, на знаменитой открытой эстраде, которая помнит, пожалуй, всех наиболее значительных деятелей русской и мировой культуры, так или иначе связанных с именем Пушкина за последние полвека, происходила официальная церемония открытия Всероссийского Пушкинского праздника поэзии.

Актёр Василий Лановой, присутствовавший на сцене, глядя на пустынную поляну, не преминул вспомнить времена, когда вся она была заполнена людьми, число которых исчислялось десятками тысяч. Верю, Василий Семёнович, видел фотографии, запечатлевшие те времена; слышал о них рассказы. Нынче времена не те: на открытии главного поэтического праздника страны людей было намного меньше, чем в то же самое время бродило среди прилавков с дешёвым барахлом в нескольких верстах неподалёку. «Человек восемьдесят», - сказал я негромко в диктофон, вызвав возмущение у коллеги, стоявшей неподалёку и услышавшей это: «Ну, Юрий Николаевич, уж Вы загнули – «восемьдесят»! – Милая Н***В***, ну, наверное, загнул, ну пусть будет хоть «двести восемьдесят» – что это меняет? Не было людей перед той знаменитой сценой, не приехали они слушать поэзию – ни пушкинскую, никакую другую.

Отзвучали речи, отгремели фанфары, почётные гости отправились на почётную экскурсию, прочие – кто куда. А со сцены стали читать стихи. Не Пушкина – новые стихи, современных поэтов: началось, возможно, главное событие праздника – поэтическое ристалище, фестиваль-конкурс современной поэзии.

Слухи о смерти русской литературы в который раз оказались, к счастью, сильно преувеличенными. Хорошей прозы становится столько, что не то что прочесть всё новое – трудно уследить за процессом. И есть поэты и поэзия – разных направлений и разного качества. Но они есть – и слава Богу.

В Петербурге стихи и сейчас читают в модных галереях и клубах – «Платформа», «Zoom», «Борей», «Гравицапа». Я очень люблю такие вечера. Это так интересно и увлекательно – слышать живую поэтическую речь. Чашка кофе, дымящаяся сигарета, рюмка граппы. На сцене – шаман и духовидец, человек, через которого с тобой говорит стихия, мир, Космос. Язык – это больше, чем просто способ передачи информации, это что-то куда большее, чем любой человек, куда большее, чем человечество. И поэзия – не что иное, как способ подключиться к этому миру смыслов, живущих вне нас: в связях корней слов, в музыке речи, в её ритме, в третьих и четвёртых значениях, возникающих, когда из обычных слов строятся, сталкиваются и рушатся в столкновениях метафоры и образы.

Это – рафинированное и изысканное удовольствие. Кажется, раньше это понимали лучше. Мне рассказывали, что были времена, лет сорок назад, когда молодые поэты выступали с эстрады и читали свои стихи в ресторанах и кафе: это было модно и вызывало интерес не меньший, чем шлягеры. Теперь – не так. Это – не просто повод для досады, это – катастрофа: мы так стремительно деградируем, наша жизнь так страшно скудеет именно оттого, что мы забыли о том, что язык – больше, чем мы; что языком, на котором мы думаем о Боге, плачем о счастье и прощаемся навсегда с любимыми, стал плоский, вывихнутый, загаженный язык чиновников, телекомментаторов и барыг, а не странный и прекрасный язык поэтов.

И во сто крат важнее услышать живого поэта, чем прочесть его в книге – изначально и навсегда мёртвой и немой: поэзия, как и музыка – это то, что звучит, это то, что всегда – здесь и сейчас. Как преображалось лицо Екатерины Полянской, когда она выходила на сцену! Как выпевал аллитерации, как смаковал паузы в своих странных стихах Евгений Мякишев.

В общем, что тут говорить… Мне казалось, что самое важное на этой поляне – именно эстрада, где звучат стихи. Что тут, именно тут происходит что-то особенное, что-то, ради чего всё остальное – и музей, и праздник. Что тут жила, дышала, пела и корчилась в конвульсиях Поэзия – вечная и мудрая стихия, посылающая к нам, детям праха, своих сынов, и Пушкин – лучший из них, но все они – его меньшие братья, благодаря которым, через которых мы можем слышать громы бездн и видеть парящих ангелов, понимать траву и смиряться перед временем.

Но у сцены оставались только члены жюри и кучка тех, кого нынче называют «ботаниками», ваш покорный слуга в том числе. А все «нормальные люди» пошли себе спокойно глазеть на Ланового и кушать шашлык. И всё время праздника поэзии из всех мест меньше всего внимания привлекала сцена, с которой читались стихи – новые ли, старые ли. Когда главы из «Онегина» читала (и как читала!) Народная артистка России Антонина Кузнецова, ей несколько раз приходилось прерываться: так жутко орала музыка во время каких-то весёлых конкурсов на соседних площадках.

Да, вот ещё. Не знаю, как выбирали участников состязания. Из разговоров я понял, что, как обычно, были обиженные и считающие, что их «обошли на повороте». Действительно, поэты, участвовавшие в фестивале-конкурсе, в основном представляли – скажем так – одну из существующих в Петербурге поэтических традиций (не знаю, можно ли тут употребить слово «школа» – всё-таки поэты были слишком разные). Поэтому в кулуарах звучали упрёки в том, что «всё было решено заранее», и что «не было настоящей русской поэзии, с гражданской и патриотической темой».

Действительно, жаль, что оппоненты не встретились в соревновании – возможно, всё стало бы ясно. Трудно выбрать между хорошими стихами – лучшие. Но между хорошими и плохими выбирать можно.

Да, я ещё вот что, Пушкина я вам процитирую: «Самою злою сатирою на литературные общества было бы опубликование списка оных с указанием: что кто написал». А о гражданской и патриотической лирике скажу так: думаю, что это дело добровольное, больше сказать, очень интимное и личное. Настоящая гражданская лирика, особенно в России – штука куда более редкая, чем «про любовь», «про собак» или даже про смерть друга. Тут трескотня крупным помолом подходит далеко не для всех, любовь к России по-прохановски, агитация и «стрельба по площадям» порой производят прямо обратное впечатление. А ведь как-то можно и иначе. Как? Не скажу. Но послушайте Шопена, что ли.

Или – вот что: почитайте Пушкина. Там всё сказано.

Синематограф и музыка

Теперь о приятном и радостном: о музыке и кино. В программе праздника было много музыки, она, как и поэзия, была разного качества, если не сказать – пошиба. Были исполнители романсов с раскачанными и драными голосами – от них пришлось бежать на другой край поляны, хоть «очи чёёёооооооооррррные» доносились и туда.

Было выступление Олега Митяева, собравшее наибольшее количество слушателей за весь праздник. Я не большой любитель самодеятельности; так называемая бардовская песня за редким исключением кажется мне скучной, однообразной, и, мягко говоря, не всегда высокохудожественной – примерно как то, что звучит на радио «Шансон». Однако о вкусах не спорят, а вот сама идея звать на Пушкинский праздник поэзии поющих поэтов представляется чрезвычайно перспективной.

Несколько лет назад Юрий Шевчук, выпуская роскошно изданную «Антологию рок-поэзии», уверенно говорил, что поэзия живёт сейчас только в виде песен, исполняемых со сцены. Мысль небесспорная, но – если говорить о горячем интересе публики к звучащему слову – в целом правильная. В самом деле, поклонники Михаила Круга, Кинчева, Шевчука и Гребенщикова, вероятно, ценят в их творчестве прежде всего тексты – и то радость: люди готовы и хотят воспринимать поэзию, уж какую есть. А случаются и там, и в этом жанре если не шедевры, то уж точно – настоящие, честные и талантливые явления. И, повторюсь: во всяком случае, массовый интерес к звучащему со сцены слову, пусть в виде не очень замысловатых песенок Макаревича или Митяева, не стоит игнорировать на празднике поэзии.

Сорок лет назад тысячи любителей поэзии были готовы слушать Евтушенко и Вознесенского; потом появились Окуджава и Высоцкий со своими гитарами, похоже, теперь пришла очередь Митяева и Гришковца: эволюция не слишком вдохновляющая, но что делать. Два года назад, когда в Михайловское впервые пригласили выступить Андрея Макаревича, многим это показалось чуть ли не глумлением над смыслом праздника.

Пример далёкий от нас, но всё же: когда один большой поющий американский поэт (Боб Дилан) в 1966-м вышел на сцену фолк-фестиваля в Ньюпорте с электрогитарой, то другой большой поющий американский поэт (Пит Сигер) бросился с топором рубить электрический кабель, а публика негодовала и вопила: «Иуда!» – таким кощунством казались им использование гитары, такой же, как у «Биттлз», этих «кошмарных бездарностей и неграмотных дикарей». А теперь все упомянутые персонажи – признанные классики, и вся история кажется шуткой. Так что пусть себе поют, вот только б не дошло до приглашения Димы Билана.

Митяев спел, публика подпевала и приплясывала, людям нравилось. В программе была даже пара песен на стихи Пушкина. Когда Пугачёва поёт Пастернака, Юрий Лоза – Рубцова, а Олег Митяев – Пушкина, результат предсказуем: не то. Ну да и Бог бы с ними, зато людям нравится.

А вот второй большой концерт, прошедший в рамках праздника поэзии, собрал немногочисленную публику. Да и из тех, что пришли, не все были довольны: одна дама сообщила мне доверительно, что «весь праздник испортили этим джазом». А другой «гость праздника» громко потребовал исполнить что-то «получше, попонятнее»: «Мурку», например. На что Андрей Битов рявкнул: «Молчать, когда Пушкин!..».

Ну да, это был Битов. И не один, а со знаменитым коллективом «Битов-квинтет». Я опоздал на этот концерт, слышал его не с начала и до сих пор не могу себе этого простить. Ну и не только себе: в программке стояло только что-то вроде «Литературно-музыкальная композиция». А это примерно то же, если бы у нас тут каким-то чудом состоялся концерт «Биттлз», но на афише было бы написано: «выступает вокально-инструментальный ансамбль».

Андрей Битов в представлении не нуждается. «Битов-квинтет», пожалуй, тоже, но всё-таки: не имеющий аналогов литературно-музыкальный перформанс, дебютировавший в Нью-Йорке в 1998-м, лучший джазовый проект 2000 года, состоящий сплошь из живых легенд мирового джаза. Владимир Волков (контрабас) – один из лучших джазовых басистов в мире и лучший в стране. Впрочем, его стилистические возможности поистине безграничны, от классики до авангарда: он играет в составе авангардного АХЕ-Театра, записывается с Леонидом Фёдоровым из «АукцЫона», с Гребенщиковым, с Алексеем Айги и его 4’33, в составе трио Гайворонский-Волков-Кондаков, играет с Сергеем Старостиным, с Аркадием Шилкопером, с Игорем Бутманом. Владимир Тарасов (ударные) входит в элиту мирового джаза, участник легендарного трио ГТЧ (Ганелин-Тарасов-Чекасин) – единственного советского джазового коллектива, безусловно котировавшегося на мировой сцене. Александр «Фагот» Александров (фагот/бассетгорн), участник первого состава «Аквариума», впоследствии игравший с Сергеем Курёхиным, Анатолием Вапировым, Сергеем Летовым, участник «Звуков Му» Петра Мамонова. Юрий Парфенов (труба/флюгельгорн) – солист оркестра Олега Лундстрема, вместе с Сергеем Летовым - участник знаменитого фриджазового проекта «Три О».

С Битовым, который тоже очень джазовый человек (шутка: вы в его фамилию вслушайтесь – да с такой фамилией только и свинговать) они десять лет назад сделали уникальную программу между джазом и Пушкиным: музыканты импровизируют, Битов читает пушкинские черновики: и видно, как возникает образ, и слышно, как ищется нужная интонация, как вдруг выныривает воспоминание, как заполняется лакуна между рифмами, как вырисовывается, проявляется и делается чётким ритм… Битов как джазмен следует за мелодией пушкинского стиха, выстраивает, реконструирует поэтическую импровизацию; фрагменты стихотворения, как фрагменты мотивов - повторяются, изменяются, складываются в единое и единственное целое, и слушатель оказывается как будто внутри поэтического сознания, внутри напряжённого процесса создания шедевра – процесса, от сознания причастности к которому захватывает дух.

Выглядит это примерно вот так:

Битов (Пушкин): «О нет, мне жизнь не надоела… я жить люблю… я жить хочу… пускай весна моя… конечно… темно… О нет, мне жизнь не надоела, я жить люблю, я жить хочу… пускай … одела … могилу тёмную мою. Ещё я долго жить хочу! Я бес… без дела теряю молодость свою… что в смерти доброго?.. ещё хранятся наслажденья… для… души моей… для снов… воображенья… для чувств…

О нет, мне жизнь не надоела, Я жить люблю, я жить хочу! Я без … и без дела, Утратив молодость мою… Без … и без дела… (быстрее:) Душа не вовсе охладела, утратя молодость свою. Мицкевич… Созреет… Ещё мне будут впечатленья… Ещё хранятся наслажденья для любопытства моего… для милых снов воображенья для чувств… всего…»

И наконец:

О нет, мне жизнь не надоела,
Я жить люблю, я жить хочу,
Душа не вовсе охладела,
Утратя молодость свою.
Еще хранятся наслажденья
Для любопытства моего,
Для милых снов воображенья,
Для чувств …всего.

В это время звучит музыка: на сумрачной остинатной фигуре, сыгранной в басу, возникает тягучая мелодия у фагота. К ней добавляется флюгельгорн, с фирменным, майлздевисовским шероховатым звуком. Рассыпается звук тарелок. Мелодия переходит к флюгельгорну, инструменты вторят друг другу, музыкальная ткань делается всё более насыщенной и плотной, мелодия дробится в форшлагах, тонет в пассажах, контрабас цепляет всё более высокие и напряжённые ноты… Слова заканчиваются. В музыке звучит короткий совместно импровизируемый хорал…

Всё.

Выступление этого состава «на древней Псковской земле» – бесплатное, перед кучкой зрителей, без рекламы, совершенно не заинтересовавшее писателей анонсов – это вообще-то громадное событие в местной музыкальной жизни. Потому что именно эти люди создают современную музыку в России – ту, которой гордишься, ту, которую даришь понимающим друзьям, когда хочешь показать им самое лучшее, свежее, умное и интересное, что есть у нас сейчас. Какой там Спиваков с его «виртуозами», вокруг грядущего выступления которых в Пскове уже месяц кипит дикий ажиотаж.

В качестве почётного гостя фестиваль посетил классик отечественной кинематографии режиссёр Андрей Хржановский. Его полнометражный анимационный фильм «Любимое моё время», созданный в середине 1980-х на уникальном материале – рисунках и черновиках самого Пушкина – в своё время подвергался нападкам, а потом был удостоен Государственной премии СССР. Несомненно, это одна из самых выдающихся лент мирового кинематографа. И, возможно, лучшее, что создано в русской культуре «на тему Пушкина»: история жизни поэта, рассказанная им самим в стихах, прозе, письмах, рисунках, дневниковых записях. Юность, Лицей, Юг, Михайловское, «и я бы мог», николаевское «вот вам, господа, новый Пушкин», Болдино, друзья, женитьба, долги, отчаяние, борьба, дуэль… Текст и рисунки – Пушкина, мультипликатор – Юрий Норштейн, читают Юрский и Смоктуновский, музыка ансамбля Дмитрия Покровского и Альфреда Шнитке, за разбитым роялем – сам маэстро.

И это было так правильно – показать на большом экране, установленном прямо на поляне этот фильм, так уместно и красиво – как воспоминание, как символическое приношение всей русской культуры Пушкину накануне дня его памяти, когда служится на его могиле торжественная лития, что хочется верить – такой показ станет обязательной традицией и всех последующих праздников.

Лития

Утром, в день воскресный, после Литургии в Успенской церкви, монахи ударили в колокола особым погребальным звоном: призвали помянуть душу убиенного раба Божия болярина Александра Пушкина. И пошли отовсюду люди, и сошлись у монастырской ограды, и отворились ворота и люди стали подниматься на холм, где лежит он.

Как же хорошо он лежит там – на вершине горы, у подножия храма, рядом с отцом, матерью, дедами и прадедами, в месте, которое любил и где бывал счастлив. И как ужасно представить его могилу где угодно ещё – на Литераторских Мостках, на Новодевичьем, в Некрополе Александро-Невской Лавры. Нет, только здесь и только такой и может быть его могила – на спокойном просторе, под сенью древних стен, с пробегающей внизу дорогой: он много странствовал и метался и вот – успокоился, уснул.

Служил сам отец архимандрит, служил литию по самому короткому чину – и не нужно долгих слов – все слова уже сказаны. В этом году Пасха была поздняя, потому начали с Пасхального тропаря: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав».

Многое, почти всё в стране сменилось за то время, которое прошло с морозного февральского дня, когда его привезли сюда в гробу, сопровождаемом фельдъегерем. Неизменным остался монастырь. Неизменной остался текст прекрасной и мудрой православной заупокойной службы, её гласов и напевов. И голос священника – немного дребезжащий, с мягкими интонациями. И кадильный дым. И Пушкин.

И как каждое слово молитвы перекликается с каждым, навсегда знакомым Его словом:

- Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, рабу Твоему убиенному болярину Александру…

Покой… а ведь как Он хотел покоя:

- Пора, мой друг, пора.
Покоя сердце просит…

- На свете счастья нет,
Но есть покой и воля…

И ведь это – и про Него – тоже:

- Правда Твоя Правда во веки и Слово Твое – Истина.

О святости Пушкина существует большая богословская дискуссия, в которой высказались почти все русские богословы и религиозные философы минувшего века. Диапазон мнений велик – от признания его раскаявшимся в последний миг грешником (Соловьёв) до размышлений о религиозном смысле творчества и практическом уравнении в правах святости и гениальности (Бердяев), о святости как высшем духовном здоровье, которое имеет источником высшую нетварную энергию Святого Духа (Иван Ильин).

Бог весть, трудный это вопрос и тёмный.

Но…

Но мы-то знаем, понимаем – все мы, читающие Пушкина, говорящие с ним: конечно же, он святой, и он в раю. Ведь если Пушкин не в раю, то и надежды никакой нет. Если он – с его умом, талантом, горестями, смехом, думами, с его «Боже, как грустна Россия», произнесённым «голосом тоски», с всеобщей и бесконечной любовью к нему – друзей, любимых, читателей, всей России вчера сегодня и завтра, с его последним мужеством, последней стойкостью и последним спокойствием – неужели не спасён? Что же тогда, нам, бедным, делать, на что надеяться, ведь он – наше всё, и он – лучший из нас.

И зачем нам райское блаженство и что за райский покой – без него? Это ведь он сказал: «покоя сердце просит», «давно, усталый раб, замыслил я побег»; это он нашёл те самые слова о русском Рае, те самые, которые подхватил потом другой великий русский: «Мы отдохнём».

И что же, слова его будут, а его – нет?

Пели два хора: светский и монашеский. И когда пел светский хор, монашеский молчал – светский хор пел сложные и незнакомые произведения. А когда пел монашеский хор, молчал светский – хотя каждый, или почти каждый в нём мог и умел подпеть. Но это символично, и об этом тоже нужно сказать: при всей нашей любви к Пушкину никого не делят с таким ожесточением, никого так не терзают после смерти, как его.

Пушкин – наше всё. И все его тянут и рвут на части, и ревнуют друг к другу: атеисты и православные, революционеры и охранители, консерваторы и либералы, моралисты и либертены, хранители старины и апостолы модернизма. Всякому он нужен, и всякий ищет своей правоты – в нём.

…Фотограф всё ходил вокруг могилы, и всё целился объективом. Это какая-то новая дурацкая мода: оператор как бы вне этого мира, он может делать что угодно, его избыточная и торжественная суета только подчёркивает этикетность и монументализм происходящего в любой протокольной ситуации: на концерте, в ЗАГСе, официальном приёме. Но ведь тут – не то, тут – особый случай. Что хотел сфотографировать этот человек? Отчего он всё ходил и ходил вокруг надгробия? Надеялся снять эксклюзив, если Пушкин вдруг воскреснет? Новый и необычный ракурс могилы? Именно этого гостя именно с вон тем – и на фоне Пушкина?

Когда запели «Вечную память», кто-то в толпе продолжал разговаривать.

Господи, что же мы за народ такой, что мы за нация, где даже среди тех немногих, что пришли в особый день на могилу лучшего из нас; и пришли не по принуждению, а по доброй воле, в самый торжественный момент поминовения нашёлся тот, кто не смог удержаться от болтовни, от щёлканья фотоаппаратом, от рассматривания в цифровой камере уже сделанных снимков.

После говорили речи – куда же без них. К счастью, их было немного. Неожиданно хорошо сказал отец архимандрит (не зря, видно, учился гомилетике):

- Пушкин – это воплощение так называемой «загадочной русской души», которая непостижимо для европейского человека бежит земного рая, для которой земной рай и земное счастье недостаточны и скучны.

«Чёрт догадал меня бредить о счастье – как будто бы я для него создан…»

Это тоже – Пушкин. Лучший из нас. Наше всё. И это всё – о нас.

Юрий СТРЕКАЛОВСКИЙ.
Псков – сельцо Михайловское – Святогорский монастырь – Псков.
31 мая – 1 июня 2008 года.

 

1 См.: Ю. Стрекаловский. «Форточка в Париж» // ПГ № 34 (253) от 7-13 сентября 2005 г.