Православие «с иголочки» или Подмененное сокровище

«…ревность по доме Твоем снедает меня»
(Ин. 2, 17)

В день памяти Серафима Саровского после долгой реставрации открылся в Троицком соборе придел Саровского Чудотворца. Я шел на вечернюю службу с тем большим нетерпением, что уж скоро двадцать лет назад присутствовал при рождении иконостаса, писанного игуменом (тогда еще игуменом) Зиноном в 1990-м году.

Не стану говорить, каким счастьем было видеть, как проступают и наполняются молитвенной глубиной и светом лики, как один за другим встают в Деисисе Богородица и Иоанн Предтеча, архангелы Михаил и Гавриил, апостолы Петр и Павел, чтобы заступиться за нас перед Господом в День Судный. И как хорошо служилась после работы вечерня, как всякий раз заново слышался предначинательный псалом, славящий создание мира «…Изыдет человек на дело свое и на делание свое до вечера. Яко возвеличишася дела твоя Господи: вся премудростию сотворил еси: исполнися земля твари твоея…» Словно и храм, и иконостас тоже впервые собирались в этой молитве и сами были псалмом творения.

Конечно, мы много говорили тогда о древней традиции, о византийском истоке Православия, о необходимости возвращения того ясного молодого духа, когда небо еще было открыто, вера мужественна, церковь открыта миру, а мир – церкви. Образа стояли вокруг соучастниками беседы и молитвы, и можно было на минуту почувствовать, чем была древняя церковь и услышать ее дыхание.

Потом был радостный монтаж, когда молитва каждого образа вплетается в молитву другого, и они становятся могущественным хором. Отец Зинон стоял в центре храма и молчал, пока столяр Алексей возился с подгонкой. И лицо игумена светало. И как горело наше сердце при освящении, когда архиепископ (тогда еще архиепископ) Владимир выносил из алтаря снопы свечей, как при сошествии Святого огня, и алтарь, храм и все мы разом как впервые видели «богоразумия нетленный свет».

А потом была жизнь. Потом – ремонт собора, новое отопление, все чаще слухи о болеющем алтаре и, наконец, полная невозможность увидеть, что с ним. Только тревожные разговоры о реставрации, обещания епархии, что скоро работы окончатся, и мы войдем в храм снова.

И вот мы вошли. Топили на славу. Было душно. Еще удваивали духоту новенькие роскошные софринские паникадила. А впереди был он – алтарь. Сверкающая стена серебряной и золотой басмы, яростные отдающие злой химией краски переписанного Деисиса, в которых прежним оставался только рисунок. Частью были переписаны лики и облачения, так что апостол Петр вообще оделся в красный, неусвоенный ему, гиматий, да и облачения остальных Господних предстоятелей сияли магазинной новизной.

Лики Спасителя и Богородицы в главной преграде были, слава Богу, целы, разве что сверх меры залиты олифой (отец Зинон обычно пользовался не дающим блеска ганозисом). И при неровной поверхности, к тому же перенесшей болезнь перепада температур иконной доски лики казались искривлены и полны страдания.

Священство вело службу привычным порядком. Акафист преподобному Серафиму читался по очереди с ровной каллиграфической правильностью (чего бы не пропустить), сослужащие вместе с мужской частью хора в крик кричали «Радуйся, Серафиме, Саровский чудотворче» и «Аллилуйя», как будто слава и радость непременно должны отмечаться криком.

Всё очень подходило друг другу – механическая немота службы, бессердечное пение, слепой свет новых паникадил и новенький алтарь в серебре и золоте торжествующей басмы.

Какая там традиция, какая молодость веры и какая небесная ответственность стояния и спасения. Всё было ново и не оглядывалось на прошедшее, словно Православие родилось вчера усилием власти взамен утраченной идеологии, а не оплачено веками духовной твердости, мученичества, исповедничества, великого стояния, всего того, что надеялся утвердить в своем «безмолвном Евангелии», каким является алтарь, писавший его великий (это уже повсеместно утверждено не как эпитет, а как простое определение) иконописец архимандрит Зинон.

Не всякая красота спасает мир, иная его охлаждает.

Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас.

Валентин КУРБАТОВ