Мы ставим точки над I
ОСНОВАНА В АВГУСТЕ 2000 года
Читать газету
Архив
Лев ШЛОСБЕРГ. 30 сентября 2009, 00:00
Часть первая. Валентин Курбатов: «Будь моя воля, я бы выучил все языки мира и читал бы на всех». Часть вторая опубликована ЗДЕСЬ
Эти престарелые, однако, жизнестойкие, опусы хозяина были все переплетены одинаково в мягкую кожу, на корешках у них одинаковым же шрифтом было вытеснено название и, разумеется, имя их творца. Число книг меня поразило… Во мне вспыхнули мучительные ассоциации… Голос жены писателя: «Такого не бывало, чтобы он просидел впустую… Он не поднимется, пока из под пера его не выйдет нечто прекрасное… Как видите, результат налицо…». «Да, всё это нагадил ты, - почти что вслух продолжил я… Всю эту кучу сверху донизу навалил ты, скотина такая!..» Курбатов хохотал.
- Валентин Яковлевич, хочу начать с одного совершенно простого и даже примитивного вопроса. Самые важные вопросы суть самые простые, их легче всего формулировать. Что заставляет человека писать?
- Вопрос простой и очень примитивный. Ответа на него нет. В моем случае – случайность. Потому что у меня нет наследованной традиции, я, кажется, чуть ли не первый в своем роду из крестьянского сословия перешагнул четырехклассное образование.
Мама моя закончила 2 группы, как тогда называлось, папенька – ни одной. Он едва умел расписываться. Вскарабкиваясь, когда его выучили, он рисовал эту свою подпись мучительно долго. Мама побойчее. Но маме был дан дар несказанный: она умела сочинять стихи, очень простые – для двух групп, но замечательные по нежности, открытости. Ей действительно Господом был дан какой-то настоящий дар, который в силу исторических обстоятельств не смог развиться. Будь она в другом сословии, в другом времени, может быть, из этого произошло бы что-нибудь очень достойное.
А я развивался, как все советские дети, как требовала того советская эпоха, охваченный всеобщим школьным образованием. В школе, Бог знает как, откуда появились у меня артистические способности. Я записывался во все кружки по очереди: акробатический, танцевальный, драматический. Драматический в конце концов первенствовал, я играл в пьесе Михалкова «Красный галстук». Даже помню, как заканчивалась пьеса, очень красиво: с моим дружком Генкой Баландиным мы стоим на сцене, на нас новенькие рубашки, сшитые за счет Дома культуры металлургов имени Карла Маркса, нас озаряет искусственное солнце, встающее на заднике, поднимается заря, и мы орем с ним изо всех мальчишеских глоток: «В буднях великих строек…» Мы поем эту замечательную песню, и лица наши горят пламенем веры и счастья…
- Где это было?
- В городе Чусовом теперь Пермской губернии. А тогда еще Молотовской областию После этого я читаю про нас школьную газету, слушаю про нас по радио: мы – артисты, на меня оглядываются барышни... Я даже размечтался и чуть было не загремел в актеры после окончания школы.
Но, по счастью, Никита Сергеевич Хрущев был человеком заботливым о нас и понимал, что актеров может быть, Бог знает, полное перепроизводство, а вот рабочей силы не достает. Он обязал тогда всех: после школы два года человек должен был поработать. Я поработал столяром. Даже сейчас у меня в военном билете, если его растворить, написана гражданская специальность: столяр-киновед-редактор, через черточку. Может быть, ни у кого нет такой царственной записи, соединяющей одновременно три странные профессии.
Я очень, надо сказать, любил эту свою работу, очень ею гордился. Даже пытался когда-то об этом написать – о счастье физической работы.
Она была мучительна. Я был в первой в своем городе бригаде коммунистического труда, это оказалось каторжно, мы перевыполняли все время планы на 200%, гордились этим необычайно, но физически это было невыносимо. Я «сворачивал» двери, была такая профессия. На специальном станке склеивал из деталей готовую дверь.
Я их легко таскал в склад, до 200 дверей в день. При этом всякий раз думал к концу дня, что умру от усталости. Но советское юношество воспитано было в очень высоком романтическом полете, и я еще успевал утром, вставая рано, побегать на лыжах – если зима, а если нет – то и так, чтобы к 8 быть готовым к рабочему дню, и лететь опять с радостью на эту работу с тем, чтобы к концу дня опять невыносимо уставать.
И после этого все равно еще доигрывал в Доме культуры металлургов: «Женитьбу Бальзаминова» играл, много еще чего. И собрался в актеры, в Щукинское училище, тогда столь популярное, но, к сожалению, оказался не так ловок, как хотелось бы, не прошел первого тура.
Валентин Яковлевич Курбатов. Фото: Лев Шлосберг
Отправился во ВГИК, во ВГИКе прошел его стремительно, просто сразу. Экзамены принимали Сергей Апполинариевич Герасимов [ 3 ] и Тамара Фёдоровна Макарова [ 4 ]. Я им зачитал «Песню о Буревестнике»: «Над седой равниной моря…» - с выражением, я им показал настоящий высокий гражданский пафос!
Сергей Апполинариевич говорит: ты чего разорался, птица летает над морем, встань в угол, притворись, что ты видишь это все, попытайся изобразить по-человечески. Я попытался изобразить и, оказывается, сумел изобразить птицу над морем без этого прежнего грома и пафоса. Он говорит: а спеть что-нибудь? Я спел популярную тогда какую-то песню, забыл уже, что-то вроде: «надо мною небо синее, облака лебединые плывут и зовут в дальний путь за собой». Из какого-то очень популярного тогда фильма. А станцевать можешь? – спрашивают меня. Ну, я же в танцевальном кружке был! Как дал!..
Он говорит: иди, парень, и сразу на третий тур приходи, нечего тебе на втором даже делать. А я шел первым.
Странно сказать, но это первое счастливое везение меня смутило, я пришел, забрал документы и отправился на Биржу актера. Была тогда такая в Бауманском саду в Москве. Я ходил себе, гулял, сидели режиссеры, положив нога на ногу, и выбирали между ходящими между ними людьми. Там ходили усталые люди, держа папочку, в которых роли Гамлета, Офелии, чтобы было видно по карточке, что они такое. Мне же носить было нечего. Я взял у товарища с Киевской студии небесно-голубой пиджак, и в этом голубом пиджаке фланировал. Какой-то старик подтянул меня указательным пальцем и спросил: ну и что можешь? Я сказал: всё. Зачитал ему басню, сплясал, как умел, и был зачислен в театр Балтийского флота в город Лиепая на выхода режиссером Станиславом Купецким.
Приехал в Чусовой и пошел похвалиться к своей замечательной учительнице, гречанке, Кларе Финогеновне Мартинелли, игравшей когда-то Земфиру, Бог знает, как судьба ее занесла в этот Чусовой, и горделиво сказал усталым голосом, что вот, де зачислен в театр Балтийского флота, так, пока на выхода, а там поглядим...
Но когда пришел домой, то увидел на столе повестку, извещающую, что я призываюсь не в театр Балтийского флота, а на настоящий флот, и не Балтийский, а Северный.
Я заметался, но все было тщетно, и я отправился на флот, и прослужил 4,5 года в радиотелеграфистах.
И там я не оставлял своего артистического ремесла, даже первый раз прочитал со сцены евтушенковское «Наследники Сталина» [ 5 ]. Меня тогда в итоге вытолкали со сцены офицеры, но у меня, по счастью, был спрятан на груди текст, вырванный из газеты. Я знал, что они текста не читали, они решили, что мальчик засвоевольничал и произносит дерзости. Я им этот текстик показываю, но уж дочитать мне все равно не дали, освистали и в шею поперли.
Сначала я радиотелеграфистом пробыл, потом побыл наборщиком корабельной типографии. И там случились, может быть, самые счастливые мои мгновения на флоте. Мы шли на Новую землю, сопровождая подводные лодки и в этот момент голос Левитана, вечно включенный по громкоговорящей связи, известил всех, что сегодня, 12 апреля 1961 года, в космос отправился первый космонавт, советский человек, Юрий Алексеевич Гагарин! Восторг был таким, что я бросил (а тогда еще набирали руками, даже не на линотипе, а руками, буковка к буковке, пробела и запятые), бросил верстатку в угол, буквы брызнули фейерверком, и я вылетел на палубу. А куда еще деться, потому что кругом – Северный Ледовитый океан, разделить восторг не с кем. И еще несколько таких же ошалелых вылетели на палубу – тоже с вытаращенными глазами, ну хоть за борт прыгай!
Потом еще год поработал библиотекарем. Это был большой корабль, крейсер «Александр Невский», он и сейчас жив, все остальные корабли такого класса распилили на иголки, а он остается учебным крейсером в Североморске.
- База была в Североморске?
- База была в Североморске, но корабль сейчас стоит в Росте, это ремонтная база между Мурманском и Североморском. А служил я в Североморске. При всей тяжести и горечи всё равно уносишь из этого много дорогих воспоминаний.
Читал там по 16 часов, это к слову о том, с чего начинается писание, читал с какой-то жадностью, почти мучительной. Когда стал типографским корабельным человеком, читал, не переставая, так что время от времени ехидничающий надо мной старший помощник командира корабля, когда он дежурил, нет-нет объявлял по громкоговорящей связи: старшему матросу Курбатову явиться на подъем флага! Корабль уже стоял весь, он знал, что я валяюсь в читальне, и надо было просто вылетать наверх, бескозырка сюда, гюйс вот так... Он, естественно, показывая на этого «образцового матроса», долго глумился надо мною, но когда кончался подъем флага, старший помощник командира вызывал меня в каюту и говорил: вы давеча говорили мне, что Гоген писал Ван Гогу… и так далее. Вот такая была оттепельная молодость – она была и в командире, и в старшем матросе. Я выпускал на корабле газету – «Искусство и мы»!
И однажды я был вызван даже в 10-ю каюту, там был так называемый особый отдел. Есть замечательная книжка Владимира Николаевича Турбина «Товарищ время и товарищ искусство», я ее и сейчас читаю как поэму, она вышла в 1961-м году. Из-за оттепельных высоких деклараций сломанное человечество обновилось, и было готово завтра начать все с начала. Этот восторг, летучая радость обновляющегося времени были таковы, что мне одному это было читать страшно, то есть мне некого было толкнуть в бок и закричать от радости.
Поэтому я собрал несколько своих товарищей из Питера, из Москвы, кто был у меня в корабельной библиотеке наиболее активным читателем, и мы с ними читали после отбоя, но корабельная библиотека расположена в середине корабля, а вокруг нее коридоры, коридоры… Странные шорохи нисколько меня не смущали, мало ли что там шуршит, корабль живет своей жизнью, пока однажды не начали лупить в дверь кулаками и ногами. И когда я открыл, там стоял замполит и требовал, чтобы я сейчас же прекратил и немедленно явился в каюту особого отдела.
Там усталый капитан спрашивает меня: и чем же мы там занимаемся? Я ему рассказал со всем простодушием. Капитан оказался замечательный человек, он умер, наверно, месяца через 2 после этого всего, у него был рак, очевидно, и он умер скоро. А тогда он, как-то поняв по моему сияющему взгляду, что я действительно, может быть, святое дитя Отечества, начал мне подсовывать книжки издательства «Посев» из своей коллекции, которая у него была спрятана за шторочкой.
Может быть, он думал поначалу, что действительно этот дурачина с чем-то связан, и будет им крючок, но увидев меня, понял, что никакой связи ни с кем нет, а ему, мне кажется, хотелось что-то успеть передать кому-то, он уже понимал, что умирает. Странно сказать, но я в первый раз это читал. Я не успел ничем почти воспользоваться, хотя он дал мне замечательного Мандельштама [ 6 ], и я посмотрел какие-то из стихов.
Связи мои с НКВД на этом кончились. Он понял, что никакой поживы ему во мне нет, но, однако, это осталось во мне как притча, как крючок времени, как запятая в этом времени...
Демобилизовался, и так сложилось, что в 1964 году я оказался в Пскове. Это была длинная история. Сначала пошел корректором в газету «Ленинская искра», на 50 рублей без вычетов. 50 рублей – это 25 рублей за квартиру, на остальное – гуляй, кури папиросы «Казбек», веди щегольскую жизнь. Я понял, что на это не проживу, и ушел в грузчики на чулочную фабрику, там платили 62 рубля без вычета, 12 рублей – это была существенная прибавка.
И вот там я начал писать! Там все накопленное стало находить выход. У меня до сих пор есть тетрадка, я вел ее до 1966 года, а начал в 1961-м на флоте. Аккуратным левым почерком, потому что один из моих товарищей писал левой, я стенографировал все подряд, это страшно подумать сейчас: Ницше [ 7 ], Жан Поль Сартр [ 8 ], Альбер Камю [ 9 ]… Надо было выучить польский язык – для того, чтобы читать то, что было популярно, потому что поляки тогда переводили многое. А в Мурманске был отдел польской книги, поскольку это портовый город, и там я выучил польский.
- Выучили польский сами?
- Да. И все строчил, все переписывал дословно, аккуратно и тщательно комментировал на полях, это была чудовищная работа. Очевидно, это постепенно накопилось и требовало исхода. И с той самой чулочной фабрики, с грузчиков, я начал писать первые заметки.
Я очень любил театр, еще по старой памяти своей, естественно, и ходил на все представления.
- В псковский театр?
- Да, стал ходить в псковский театр, стал писать первые заметки о псковском театре. Пописал, наверно с полгода, подписываясь строго «Валентин Курбатов, комсомолец», чтобы они знали, что пригляд за ними серьезный.
А первую заметку написал ещё в газете «Комсомолец Заполярья», «шапкой» которой была фраза: «На всех фронтах даем сегодня бой!». Это была строка Николая Грибачева [ 10 ], был такой угрюмый поэт и редактор журнала «Советский Союз». И в этой газете под этой «шапкой» многие давали «бои местного значения», а я дал бой «международного значения». Я там со страшной силой разгромил Джексона Поллака [ 11 ], Хуана Миро [ 12 ], Франсиса Пикабия [ 13 ] и Сальвадора Дали [ 14 ]. Если бы они прочитали «Комсомолец Заполярья», то навсегда бы кисть у них упала из рук, и больше никто бы в жизни из них даже не пытался подойти к холсту! Но, очевидно, «Комсомолец Заполярья» не доходил до пределов мировых культур, они не успели это прочесть и продолжали становиться бессмертными.
К чести Владислава Андреевича Алешина [ 15 ], тогдашнего редактора, он меня взял в штат без всякого образования на ту пору, кроме заочного народного университета культуры на флоте...
- Флот сказался, Валентин Яковлевич, флот, он же был историк флота!
- Да, наверно, флот.
- Он увидел Вас, прочитал Вашу биографию… И потом – Польша, он же знал польский, читал, писал, переводил…
- Да, он увидел флотскую часть, увидел мой польский, это сказалось. Сейчас я смотрю с чувством изумления, но я действительно писал в ту пору очень хорошо. Сказался огромный начитанный Бог знает когда материал…
- И переписанный…
- Вот с этого, наверно, и начинается писание. Внешний хаос биографии вдруг постепенно, медленно протачивает что-то, и вдруг приходит к этому. Однажды зацепившись за слово, ты уже становишься его невольником. И потом отвязаться от этого способа смотреть ты не можешь. Ты, к сожалению, не можешь даже читать бескорыстно, смотреть бескорыстно. Ты все держишь «на крючке». И в тебе все время идет беспрерывный длящийся анализ, он требует исхода, ты либо устно должен рассказать прочитанное и понятое, либо письменно, но носить новое знание в себе уже не можешь. Поневоле становишься публичным, когда включается механизм анализа. Вот такой долгий ответ на такой простой вопрос: как начинают, зачем…
- Вы уже почти ответили на мой второй вопрос. Второй вопрос был: что заставляет выводить это в свет? Скажите, Вы понимаете, кто Вас читает? Знаете, кто Вас читает? Можно спросить: Вы понимаете, для кого пишете?
- Нет, нет. Вот это в самом деле нет. Пишешь скорее для самого себя, как ни странно, всегда для самого себя. Это счастье – открыть мысль, как-то вычитать, высмотреть ее, упорядочить. И если она вышла из-под твоего разума и пера достаточно упорядоченной и стройной, ты несешь ее со спокойным сердцем, вовсе не зная адреса.
Валентин Яковлевич Курбатов. Фото: Лев Шлосберг
Я однажды только видел читателя своей заметки, какой-то критической статьи в журнале «Новый мир». Человек в метрополитене стоял, держась за поручень, и читал мою статью. Я на ближайшей же станции вылетел пробкой из этого вагона, и «уходил огородами», чтобы меня не могли застукать! Это было какое-то странное чувство стыда и ужаса…
- Даже понимая, что он Вас не узнает!
- Это почти непередаваемое чувство смятения... И сейчас, боюсь, я бы плохо выдержал человека, который при мне читал бы мой текст. Невозможное чувство, не знаю, в чем оно, в чем эта тайна, но невольный стыд, словно это действительно какое-то таинство, и при этом не должен присутствовать чужой. Во мне не было от века, и сейчас нет, и уже вовеки не будет чувства тщеславия, хотя приятно, когда тебе говорят хорошие слова. Но при этом ты воспринимаешь их все равно с чувством отстраненности и, может быть, даже иронии, потому что я в самом деле никогда не чувствовал себя ни писателем, ни критиком, никем. Не знаю почему, просто так складывалась жизнь.
- Кто Вы тогда для себя?
- Не знаю, вот не знаю! Не знаю, это невозможно определить, кто я для себя. Вечный деревенский мальчик, которому действительно все интересно и все хочется назвать, словно до меня никто этого не называл, а мне хочется назвать этот открывающийся мир. И когда я вижу другого назвавшего, для меня это счастье. Кто назвал подлиннее и совершеннее? Читаю с наслаждением, и для меня уже не важен лагерь, кто это написал: Виктор Петрович Астафьев [ 16 ] или Гарсиа Маркес [ 17 ], или Борхес [ 18 ], или Марсель Пруст [ 19 ]. Будь моя воля, я бы выучил все языки мира и читал бы на всех. Но бодливой корове Бог рога не дает: не могу это сделать и времени нет. Я все-таки еще по-русски не все прочитал. Есть жадность к называнию. Вот эта жадность мной и двигает.
- Как сформировался круг Вашего общения? Как Вы находили тех людей, про кого Вы потом пишете? Как они появились у Вас? Или Вы у них?
- Не знаю, все это по-разному складывалось. С Виктором Петровичем Астафьевым довольно комическая была история. Он вывел меня на другой круг, он, наверно, был родоначальником.
Мы жили с ним в одном городе, в Чусовом, он работал в районной газете, я учился в школе. И он написал первую книжку «До будущей весны», ее напечатали в Молотовском издательстве в 1953 году, на скверной такой ломкой бумаге, возьмешь в руки – от нее пепел и прах. И он ее представлял в нашей школе, а я учился в 9-м классе. Я не слышал ни слова из того, что он говорил. Чего там! В нашем городе – писатель! В Чусовом-то, ха-ха-ха! В газете работает, писатель! В общем, я ничего не слушал.
Прошло уже много лет, я уже сам писал, но, как ни странно, к Виктору Петровичу все время относился снисходительно. Это же Чусовой, чего там! Пока не позвал меня с собой на его юбилей в 1974 году Юрий Николаевич Куранов [ 20 ]. Юра был художник высочайшего класса, тончайший лирик. Он родился, можно сказать, в здании Государственного Эрмитажа, его отец был заместителем директора, а мама работала в Русском музее. Это дало ему высочайшую школу, с тончайшей мастерской жилкой был человек, слышащий слово с такой безупречностью, что ходить рядом с ним было счастьем. Воспитан был в Норильских ссылках. В те годы он жил в Пскове.
И он ввел меня в свой круг знакомых, и Виктор Петрович оказался среди них. Астафьев позвал Куранова на свое 50-летие в Вологду, а Куранов позвал меня: не любишь писателя, так хоть на город посмотришь.
Я сошел с поезда. Виктор Петрович здоровается с Юрием Николаевичем, которого позвал, а единственным глазом своим глядит на меня. И говорит: не тебя ли это, брат, я видел году в 1947-м, собирающим окурки у третьего (в Чусовом, все знали, что это значит – у третьего магазина) на железной дороге в городе Чусовом? Я чуть не умер. Я стою перед ним – такой, как сейчас, только не седой. Я на флоте вырос на целых 12 см, а был самый маленький в классе. И в этом взрослом узнать того мальчика… Эта немыслимость памяти потрясла меня…. «Юра, дай мне прочитать что-нибудь у этого человека немедленно!» Он дал мне «Ясным ли днем», это самый мощный из астафьевских рассказов. Я прочитал ночью же, залился слезами и обревелся над ним, к утру пришел, хотел повалиться в ноги, говорю: не погуби, Виктор Петрович, так мог и жизнь пропустить.
С той поры мы не расставались. Я писал предисловия ко всем, наверно, его собраниям сочинений, кроме последнего, самого большого, – тогда между нами была очень жесткая, тяжелая, слава Богу, недолгая размолвка.
Виктор Петрович дал мне потом рекомендацию для вступления в Союз писателей, причем писал о бедности моей чусовской, как о заслуге: «В Чусовом у него ботинчешки сношенные, пальтишшонко худое, мать там на водокачке работает, отец в землекопах, да возьмите его в Союз писателей, ничего он лишнего у вас не съист, не подавитесь».
Вторая рекомендация была, невозможно представить, от Павла Григорьевича Антокольского, человека, родившегося в девятнадцатом веке и даже не в самом его конце [ 21 ], и там было про «высокое знание европейской культуры, тонкое стилистическое понимание Верлена [ 22 ] и Рембо [ 23 ]».
Судя по этим рекомендациям, они написаны о людях, которые не могут быть и знакомы друг с другом, а не об одном и том же человеке.
А третья была от Семена Степановича Гейченко [ 24 ], который всё это соединял Пушкинским временем: и нищету, и деревню, и тиранию, и вольное понимание мира.
Я думаю и не могу себе представить, как в Союзе писателей читали эти рекомендации, там ведь ни звука не совпадало, они были взаимоисключающие, их герои рядом не сядут!
И все они постепенно один за другим вводили меня в свой круг, а потом и другие писатели стали появляться на горизонте. И я стал писать чаще по просьбе. Так, написал первую работу о Юрии Марковиче Нагибине [ 25 ], который прочитал какую-то мою статью то ли о Кипренском [ 26 ], то ли о Рафаэле [ 27 ], потом о Семене Степановиче, и написал мне вдохновенное письмо. Мы с ним познакомились, я потом писал предисловия к двум его книгам, часто бывал у него, смотрел разные басурманские фильмы, он был замечательный коллекционер. Через него я познакомился с Булатом Шалвовичем Окуджавой [ 28 ], с Давидом Самойловым [ 29 ], и уже надо было писать о них. А уж там клубок: зацепишься за одно имя, тянется другое. Постепенно все это складывается в биографию.
В 1972 году я все же закончил ВГИК, заочно, но уже не актерский, а киноведческий факультет. А поскольку учился довольно поздно, мне было уже 28, я тогда уже печатался в «Литературной России», в отделах живописи и кино. Товарищи у меня были во ВГИКе очень симпатичные, и они меня легко выводили в люди. Когда я приезжал, они щедро дарили мне своих товарищей.
А ведь раньше я познакомился еще с Саввой Ямщиковым [ 30 ], еще с поры съемок «Андрея Рублева». А у Саввы, когда ни приедешь, кипела Вселенная, у него всегда гостило всё человечество.
Я не входил в тесный круг этих знакомств, но это давало мне внутреннюю свободу и ощущение целостности организма культуры, который складывали в его мастерской художники, музыканты, поэты, спортсмены, - все, кого я там видел. Я, может быть, потому легче и естественнее и писал, и в общем легко печатался, что слышал эти таинственные связи, хотя бы не называя имен, но слыша их сцепление. Если я что-то в этом смысле делаю не хуже других, то именно за счет этого слышания целостности, которую очень ценю и которой очень дорожу, вглядываясь в это единство.
- Можно вернуться к «Андрею Рублеву»? Вы поехали специально на съемки фильма? Как это произошло?
- Господи, той весною я только начинал работать корреспондентом в газете «Молодой ленинец», корочки еще дымились свежестью. И вдруг – съемки фильма, а я всю жизнь с театром связан, уже тогда писал про кино. И вдруг – в городе съемки фильма «Андрей Рублев». Сценарий я прочитал перед этим в «Искусстве кино» и мысленно его поставил – как все, наверно, кто читает. Мысленно поставил и поставил, как я понял, хорошо, потому что был очень недоволен кино, когда увидел готовый материал.
Я узнал, что в гостинице «Октябрьская» на втором этаже живет Андрей Тарковский [ 31 ]. Пришел, стучу в номер, не открывают, присел, заглядываю в скважину, там изнутри ключ торчит. Я кулаком наддал, потом стучу ногой в дверь. Открывает Тарковский: «Что за ё…!» Я говорю: корреспондент, пресса мы. Попробуй тут не открой! Пригласил… Фотограф Женя Шинкарев, очень смешливый человек, всё улыбался, как я ногой-то. Сейчас он тоже покойный, и я не могу попенять ему, что он не снимал нас вместе. Да мне и в голову не приходило, что можно вместе-то сняться...
Я так Тарковскому умненько и быстро набросал всё, что понимаю. Он понял, конечно, что я дурак, даже дурак-дураком, но что-то читал и сценарий знаю. И он позвал меня побыть с ним на съемках, а на следующий день приехал Савва Ямщиков. И с Саввой мы познакомились благодаря Андрею, и уже с Саввой вместе катались по Изборску, выбирали натуру.
Савва был человек щедрый, и сердце его было привязчивое. Ему хотелось опекать меня: человека, на целый, можно сказать, год моложе его! Поэтому естественно для него было, и потом он – столичный человек из Павелецких бараков, считал своей обязанностью опекать другого тоже барачного человека, и это было очень нежное и трогательное чувство. Вот мы с ним тогда и связались. Тогда же познакомились с Вадимом Ивановичем Юсовым [ 32 ].
Дни были очень смешные и трогательные, все дышало этим фильмом, псковский гарнизон был переодет в стрелецкую форму. Отроки все ходили переодетые в длинные рубахи, какие-то смешные шапки, они были счастливы как дети. Да они и были дети, эти военные молодые ребята. Они сразу побежали показываться своим барышням, войско разбежалось по всему городу, массовку собрать было нельзя, и ассистенты, режиссеры кричали от ужаса, не зная, что с этим делать. Счастливое, действительно, было время.
А фильмом я, правда, оказался недоволен. Может быть, потому, что в самом деле мысленно его поставил. Нельзя человеку, прочитав пьесу, потом идти ее смотреть, это всегда вызовет ревнивое чувство соперничества.
- Это будет другое кино…
- Да, ведь ты уже читая, снимал его. Тем более я все-таки увидел еще и срезки – те кадры, о которых только и говорили во ВГИКе. Нам показали срезки этого фильма – то, что не вошло в картину, что было брошено в корзину, а терпеливый человек собрал: эти пылающие коровы, этот зарезанный мальчик, которому татарской пилой вспарывают горло, и он лежит, этот мальчик, со страшной кровавою полосой, на свежих бревнах для постройки храма, и пила рядом брошена с окровавленными зубьями, и качается эта брошенная пила и еще звенит от броска тоненьким звуком: дзинь, дзинь!..
Смотреть это нельзя.
- Как он это снимал?
- Не знаю, я технически этого не понимаю, жестокое у него было сердце, действительно, но, видимо, необходимое для такого рода труда. Он хотел вернуть нас в первобытную человеческую стихию, но мы ее сейчас не можем читать, как не можем без содрогания читать книги Ветхого Завета.
Я почему не пошел на «Тараса Бульбу»? Я вижу ослепительность этого текста, когда «…уже обступили Кукубенка, уже семь человек только осталось изо всего Незамайковского куреня; уже и те отбиваются через силу; уже окровавилась на нем одежда. Сам Тарас, увидя беду его, поспешил на выручку. Но поздно подоспели козаки: уже успело ему углубиться под сердце копье прежде, чем были отогнаны обступившие его враги. Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь… Повел Кукубенко вокруг себя очами и проговорил: «Благодарю бога, что довелось мне умереть при глазах ваших, товарищи! Пусть же после нас живут еще лучшие, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!»».
Но когда его поднимают на копьях, и оттуда торчат кишки, когда вываливается язык, самые бессмертные слова умирают, физиология уничтожает их сразу. Я из-за этой единственной сцены не пошел, из-за этого, как они будут уходить один за другим, когда «…вылетела молодая душа. Подняли ее ангелы под руки и понесли к небесам. Хорошо будет ему там. «Садись, Кукубенко, одесную меня! - скажет ему Христос, - ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал в беде человека, хранил и сберегал мою церковь».
Там поэзия совсем другая, этого снять нельзя. Нельзя физиологию соединить с торжеством света. И тогда было то же самое. Я ставил каким-то другим способом Рублева», и физиологическое вторжение оказалось для меня мучительным. Как не любил я потом и Андрея Кончаловского [ 33 ] именно за это, хотя человек он очень талантливый, не любил его «Асю-хромоножку», «Историю Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж» - за физиологическое насилие над человеком.
У меня была давняя мысль, я об этом когда-то написал «Заговор художников», она заключалась в том, что не должно писать окровавленного зла, потому что оно тем самым удваивается. Оно существовало в единственном «экземпляре», было однажды, а вы его тиражируете, и оно расходится по миру.
Валентина КУРБАТОВА спрашивал и слушал Лев ШЛОСБЕРГ
Вторую часть беседы читайте в следующем выпуске «Псковской губернии».
1 См. публикации В. Я. Курбатова в «Псковской губернии»: Жатва // «ПГ», № 48 (317) от 13-19 декабря 2006 г.; Камо грядемы? // «ПГ», № 1 (422) от 14-20 января 2009 г.; Православие «с иголочки» или Подмененное сокровище // «ПГ», № 2 (423) от 21-27 января 2009 г.; Перед третьим звонком // «ПГ», № 4 (425) от 4-10 февраля 2009 г.; Через дорогу // «ПГ», № 13 (434) от 8-14 апреля 2009 г.; Успех или Успение // «ПГ», № 10 (431) от 18-24 марта 2009 г.; Последняя победа. Слово при вручении В. П. Астафьеву премии А. И. Солженицына // «ПГ», № 15 (436) от 22-28 апреля 2009 г.; Выше и вместе // «ПГ», № 21 (442) от 3-10 июня 2009 г.; Несбывшиеся сны // «ПГ», № 22 (443) от 10-17 июня 2009 г.; Рука на пульсе // «ПГ», № 28 (449) от 22-29 июля 2009 г.; Ночь среди бела дня // «ПГ», № 30 (451) от 11-16 августа 2009 г.
2 Дюла Ийеш (1902-1983) – венгерский писатель и поэт.
3 Сергей Аполлинариевич Герасимов (1906—1985) — советский кинорежиссёр, сценарист, киноактёр и педагог.
4 Тамара Фёдоровна Макарова (1907 — 1997) — советская и российская актриса, народная артистка СССР.
5 Знаменитое стихотворение Е. А. Евтушенко, написанное в 1961 году и опубликованное в октябре 1962 года в «Правде», в котором были слова: «Он что-то задумал. / Он лишь отдохнуть прикорнул. / И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою: / удвоить, / утроить у этой плиты караул, / чтоб Сталин не встал / и со Сталиным — прошлое. […] Наследников Сталина, видно, сегодня, не зря / хватают инфаркты. / Им, бывшим когда-то опорами, / не нравится время, / в котором пусты лагеря, / а залы, где слушают люди стихи, / переполнены. / Велела не быть успокоенным Родина мне. / Пусть мне говорят: «Успокойся!» - / спокойным я быть не сумею. / Покуда наследники Сталина живы еще на земле, / мне будет казаться, / что Сталин – еще в Мавзолее». Для публикации стихотворения потребовалось личное решение Н. С. Хрущева, который сказал на заседании секретариата ЦК КПСС: «Если это антисоветчина, то я – антисоветчик», а потом лично прочитал полный текст стихотворения во время выступления в Абхазии. / Евгений Александрович Евтушенко (Гангнус, р. 1932) — советский, российский поэт, прозаик, режиссёр, сценарист, публицист, актёр.
6 Осип Эмильевич Мандельштам (1891 — 1938) — русский поэт, эссеист, переводчик и литературный критик.
7 Фридрих Вильгельм Ницше (нем. Friedrich Wilhelm Nietzsche; 1844—1900) — немецкий философ, композитор, культуролог, представитель иррационализма.
8 Жан-Поль Шарль Эмар Сартр (фр. Jean-Paul Charles Aymard Sartre; 1905— 1980) — французский философ, писатель, драматург и эссеист, педагог.
9 Альбер Камю (фр. Albert Camus; 1913 —1960) — французский писатель и философ, представитель экзистенциализма. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1957 года.
10 Николай Матвеевич Грибачёв (1910 — 1992) — советский писатель, литературный и государственный функционер, одна из основных фигур официальной советской литературы в послевоенный период.
11 Пол Джексон Поллок (англ. Paul Jackson Pollock; 1912 — 1956) — американский художник, идеолог и лидер абстрактного экспрессионизма.
12 Хуан Миро (Miro, Joan; 1893—1983) —испанский живописец, скульптор, график, дизайнер. Близок к абстрактному искусству.
13 Франсис Пикабия (Picabia; 1879—1953) — французский художник, один из первых (1909) пришел к абстрактному искусству.
14 Сальвадор Дали (Сальвадор Фелипе Хасинто Дали и Доменеч маркиз де Пуболь, исп. Salvador Felipe Jacinto Dalн i Domиnech, Marquйs de Pъbol; 1904 — 1989) — испанский художник, живописец, график, скульптор, режиссёр.
15 Владислав Андреевич Алешин – псковский журналист, редактор, историк флота. См.: Редакция. Поздравляем с юбилеем! // «ПГ», № 20 (40) от 17-23 мая 2001 г.; В. Алёшин. Памяти всех погибших подводников // «ПГ», № 33 (104) от 29 августа – 4 сентября 2002 г.; Редакция. Умер Владислав Алёшин // «ПГ», № 32 (202) от 1-7 сентября 2004 г.
16 Виктор Петрович Астафьев (1924 — 2001) — советский и русский писатель. См.: В. Курбатов. Последняя победа. Слово при вручении В. П. Астафьеву премии А. И. Солженицына // «ПГ», № 15 (436) от 22-28 апреля 2009 г.
17 Гарсиа Маркес Габриэль Хосе (Garcia Marquez Gabriel Hose; р. 1928) – латиноамериканский (колумбийский) романист, прозаик, журналист. Лауреат Нобелевской премии 1982 в области литературы.
18 Хорхе Луис Борхес (исп. Jorge Luis Borges; 1899 — 1986) — аргентинский прозаик, поэт и публицист
19 Марсель Пруст (фр. Valentin Louis Georges Eugиne Marcel Proust; 1871 —1922) — французский писатель и философ.
20 Юрий Николаевич Куранов (р. 1931) — русский писатель.
21 Павел Григорьевич Антокольский (1896 — 1978) — русский советский поэт, переводчик, актёр театра им. Е. Вахтангова, где пробовал силы и в режиссуре.
22 Поль Мари Верлен (фр. Paul Marie Verlaine, 1844—1896) — французский поэт, один из основоположников символизма и декаданса.
23 Жан Николя Артюр Рембо (фр. Jean Nicolas Arthur Rimbaud; 1854—1891) — французский поэт, один из основоположников символизма.
24 Семен Степанович Гейченко (1903—1993) русский литератор, пушкинист, директор Государственного музея-заповедника А. С. Пушкина «Михайловское» (1945—1989).
25 Юрий Маркович Нагибин (1920 — 1994) — русский писатель прозаик, журналист и сценарист.
26 Орест Адамович Кипренский (1782 — 1836) — русский художник, график и живописец, мастер портрета.
27 Рафаэль Санти (итал. Raffaello Santi, Raffaello Sanzio, Rafael, Raffael da Urbino, Raffaello Santi, Rafaelo; 1483 —1520) — итальянский живописец, график и архитектор, представитель флорентийской школы.
28 Булат Шалвович Окуджава (1924 — 1997) — русский советский и российский поэт, композитор, прозаик и сценарист.
29 Давид Самойлович Самойлов (Кауфман; 1920 — 1990) — советский русский поэт и переводчик.
30 Савва (Савелий) Васильевич Ямщиков (1938—2009) — русский реставратор, историк искусства, писатель, публицист.
31 Андрей Арсеньевич Тарковский (1932 — 1986) — русский кинорежиссёр, сценарист.
32 Вадим Иванович Юсов (р. 1929) — советский и российский кинооператор, педагог.
33 Андрей Сергеевич Михалков-Кончаловский (р. 1937) — советский и российский режиссёр, сценарист.
.jpg)