В присутствии Другого

Полнота человеческого понимания возможна только тогда, когда каждое слово понимается как часть мира

«…Мир – это текст, и он говорит с нами смиренно и радостно об отсутствии себя самого и в то же время о вечном присутствии кого-то другого, а именно своего Создателя». Это сказал Поль Клодель, и мне легко убедиться в его правоте сегодня в пушкинском Михайловском в цветении июля, когда луга ждут покоса, когда нетерпеливые травы, кажется, сами клонятся навстречу, напоминая, что они призваны не к тщетному цветению, а к человеческому служению.

Валентин Курбатов. Михайловское, 5 июня 2010 года. Фото: Лев Шлосберг

И как этот «текст» прекрасен: ситцевые колокольчики, лохматые малиновые клевера, смиренная душица, молочно перекипающий морковник, летучие цветы бабочек, нежные мятлики и военные лисохвосты. Подлинно «текст», в котором каждый цветок – слово, живущее полно и радостно только в «предложении» мира. Вот уж воистину образец счастливого смирения перед Создателем.

И без всякой метафоричности в этот час легко догадываешься, что и всё-то человечество на земле – такой же луг, где всякий человек и народ – только слово в «предложении». И только в «предложении» имеющее смысл, и только в нём являющееся речью.

Кажется, я думаю о слове все последние годы и уже Бог знает, сколько бумаги исписал, а взглянешь с утра на сияние мира – и опять всё впервые. Так один из моих старых товарищей писал полевые цветы, не срывая их, и все они у него были чудесно хороши. Но, уходя, он оборачивался и видел, что цветок улыбается ему вслед и всё в нём другое, словно добрый художник только что не писал его – хоть снова садись, что он не раз и делал, пытаясь узнать эту тайну. А она, как я теперь следом за Клоделем понимаю, была только том, что цветок был полон и «открыт» только в «речи» всего луга и чтобы его «портрет» был верен, надо было написать всё поле.

Вот и человек полон только со всеми и во всех, в глазах, как в зеркалах, где каждое отражение – он, и в каждом отражении – другой. И каждый человек каждую минуту – часть «предложения», часть переменчивого под порывами исторического ветра, постоянно меняющегося «текста». И в последнее время (особенно именно в последнее) я замечаю, что чем мы более эгоистичны, чем каждое «слово» спесивее и самоувереннее, чем дальше мы друг от друга и чем разобщеннее (а уж дальше, чем мы все сегодня друг от друга, кажется, мы не были никогда), тем Создатель настойчивее и непреложнее подталкивает нас к мысли о единстве.

Словно Он для того и попустил миру (а более всего нам, грешным) попасть во все ловушки самолюбия, ожесточения, национализма и демократической неопрятности, злой радуги «цветных революций» и межэтнических «разборок», чтобы мы скорее осознали, что каждый стежок в мировой ткани держится только всею тканью, и каждый необходим на своем месте и в соседстве с другим, а не сам по себе.

Вот и слово, как будто тоже научившееся такой суверенности, что на него заводят карточку и составляют словари, где ищут ему единственного обозначения, легко вырывается из определяющих границ, будь ты хоть Владимир Иванович Даль, и торопится в контекст, где только и может быть самим собой.

В Иркутске автор замечательного «Словаря говоров русских старожилов Байкальской Сибири» Г. В. Афанасьева-Медведева подарила мне этот, может быть, последний из нынешних изданий, великий словарь (мы теряем говоры со стремительностью ветра), и я увидел там эту закономерность с удивительной ясностью.

Галина Витальевна в этой необъятной (в «Словаре» двадцать томов) работе догадалась о главном – что слово само по себе не живет. И потому, едва успев назвать каждое из них, тотчас записывает рассказ, в котором оно прозвучало. Именно рассказ, «текст», где слову хорошо и где оно живет всеми связями – и слово общее, как авандель (евангелие) и аверьяновы (валерьяновы) капли, и слово самое «дикорастущее» и, может быть, только в одной деревне и в одних устах и живущее: «Абой, девчонки! Не могу видеть, сердце изболело, Господи. Все поля запустели. Абой! Греховали-то как. На иконох койки делали. Это правда было. Оне больши были, иконы-то».

При чтении этого испуганного непонятного «абой» я с улыбкой вспомнил Хоре Луиса Борхеса, однажды сказавшего, что любое сочетание букв на каком-то языке мира есть имя Бога. Может показаться, что он иронизировал (в том числе могло показаться и ему самому), но в существе он ведь говорил не о наборе букв, а о контексте, о «речи». А тут многое определяет не согласие букв, а живость интонации и свет слышания «текста» мира.

Услышав этот «текст», легко понять и многое в русской литературе. Когда отец Василий Зеньковский дивится, как мог Тургенев, заявляя себя безбожником, так точно написать христианство Лизы Калитиной или Лукерьи из «Живых мощей» и относит это умение к неосознанной религиозности Ивана Сергеевича, то я думаю, что это не совсем так. Православная душа героинь написана верно, потому что слово помнит себя лучше, чем произносящий его художник. И если Иван Сергеевич верно слышит речь милых его сердцу героинь, то он слышит их душу. Слово само ищет «текста» и подсказывает себя хорошему писателю, а порой и выпрямляет его сердце. А уж если душа разладится, то тут уж даже и у Александра Сергеича Пушкина «ко звуку звук нейдёт», потому что повреждено внутреннее «предложение».

И опять кажется, что сегодня слово впервые «ощупывает» себя, чтобы быть готовым вспомнить свою настоящую глубину. И человечество тоже впервые за историю не в философах и мыслителях, не в своих святых и подвижниках, не в гениях прозрения и мастерах слова, а в каждой живой душе готовится сказать Создателю: «Вот я, Господи!», как говорило на заре мира, когда еще только пробуждалось из первоначальной глины и оглядывало дарованный ему мир в потрясенном удивлении, чтобы впервые понять страшную высоту и ответственность этого «я».

Да даже и просто узнать, наконец, что же говорит человек, говоря это любимое, привычное, так легко излетающее из нас местоимение, и с благодарностью и ужасом увидеть, что оно есть образ и подобие Божие, и что сам человек – только малое зеркало (или только осколок) Создателя мира. Или как опасно, но с верным внутренним чутьем писал тот же Борхес: «... Не таятся ли черты распятого в каждом зеркале; быть может, лик стерся и угас лишь для того, чтобы все стали Богом?»

Я тут, впрочем, как и часто уже в последних статьях, ловлю себя на слове «впервые». Может быть, это обычное заблуждение долго живущего человека, что именно на его глазах происходит качественное преображение мира. И то, пока он не раскрывает последних номеров газеты «Комсомольская правда» или «Жизнь», не слушает радио и не смотрит сериала «Школа». А как откроет и посмотрит – и все обольщения побоку.

Фото: Лев Шлосберг

Но тоже ведь давно умом знаешь, что есть малое время (газет, «Школы», досады дня) и есть большое, где ты слышишь в себе день истории и тектонические слои времени, и нет-нет чувствуешь холодок даже такого непостижимого слова как «вечность».

Вот это-то большое время, в котором и последний безбожник однажды вдруг смущенно смолкает на полуслове и, теряя нить разговора, неожиданно машет рукой и отводит глаза, и есть главное человеческое время. Там и вырывается у Мандельштама: «Господи, сказал я по ошибке, сам того не думая сказать».

И Сталин вместо «товарищи» говорит 3 июля 1941 года «Братья и сестры», из чего Гитлер, если бы в этот час был в том же большом времени, понял бы, что уже проиграл войну.

Кажется, и сама история живет по очереди в том и другом времени – малом времени безумий и революций, ересей и «перестроек» и в большом времени молчания и задержанного дыхания, когда рождаются философы, уходят в пустыню старцы и ученики записывают за отцами церкви спасительные слова «держи ум свой во аде и не отчаивайся» или «Бог любит не всех одинаково, а каждого больше».

И в этом большом времени внезапно прозревший Поль Клодель (место его духовного преображения, настигшей его Господней молнии света отмечено в соборе Парижской Богоматери специальной табличкой в полу) и увидел, что «мир – это текст», а слово – только «неусмиренный отрезок, ведущий к смыслу». Увидел, чтобы увидели и мы и стали наконец тем, к чему призваны – образом и подобием Божиим и росли навстречу этому знанию, тянулись вверх, как благодарные михайловские травы, без страха ожидая Господней жатвы для своего, теперь уже навсегда осмысленного зрячего стояния на своем месте в великом небесном «предложении», в ослепительном «тексте» мира.

Валентин КУРБАТОВ