Мы ставим точки над I
ОСНОВАНА В АВГУСТЕ 2000 года
Читать газету
Общество | Society
Алексей СЕМЁНОВ 28 февраля 2019, 22:15
Сам Александр Грибоедов при жизни репутацию имел специфическую. Скандалист, задира. Остроумный, но невоздержанный. Некоторые страницы биографии не прояснены до сих пор. Главное его произведение – комедию в стихах «Горе от ума» - по цензурным соображениям не печатали. Первая полная публикация вышла только спустя тридцать лет и три года после гибели автора – в 1862 году. Баснописец Иван Крылов, послушав пьесу в авторском исполнении, грустно произнёс: «Этого цензоры не пропустят. Они над моими баснями куражатся. А это куда похлеще! В наше время государыня за сию пьесу по первопутку в Сибирь бы препроводила».
Но над «Горем от ума» куражились не только цензоры. Литературные критики и коллеги Александра Грибоедова тоже были безжалостны. О чём бы писали специалисты по Грибоедову, если бы не Александр Писарев и Михаил Дмитриев с его издевательскими эпиграммами и критическими отзывами? Такая реакция влиятельных современников - праздник для литературоведов и историков. Классик, непризнанный при жизни, - это хрестоматийный образ.
«В комедии своей, умершей до рожденья, // Воспел он горе тех, кто чересчур умён, // А сам доказывает он // От глупости мученье». Это одна из многочисленных злых эпиграмм Писарева.
Но что там Писарев и Дмитриев – даже Александр Пушкин придирался. С одной стороны, он, по его словам, слушал стихотворную пьесу и наслаждался. «Истинный талант» автора не отрицал, а подчёркивал. Образы Фамусова и Скалозуба назвал превосходными. По его словам, половина стихов «должна войти в пословицу» (так оно и вышло). Но находясь в Псковской губернии в ссылке, Пушкин написал из Михайловского в конце января 1825 года Александру Бестужеву-Марлинскому о Чацком: «Всё, что говорит он,- очень умно. Но кому говорит он всё это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека - с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подоб.» О том же Пушкин, познакомившийся с «Горе от ума» в Михайловском благодаря рукописному списку, привезённому Иваном Пущиным, написал Петру Вяземскому: «Читал я Чацкого - много ума и смешного в стихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины. Чацкий совсем не умный человек - но Грибоедов очень умён». Вяземский относительно Чацкого был с Пушкиным согласен. Главный герой пьесы, по его мнению, смешон, жалок, глуп…
Так и повелось. До наших дней в узких кругах не утихают споры. Допустим, горе от ума, но кто же в пьесе умён? В «Родной речи» Вайля и Гениса глава под названием «Грибоедов», начинается словами: «Один из главных вопросов российского общественного сознания можно сформулировать так: глуп или умён Чацкий?»
В уме Чацкому отказывали многие знаменитости. Белинский, например, написавший: «Чацкий… хочет исправить общество от его глупостей: и чем же? Своими собственными глупостями».
Фёдор Достоевский, на которого творчество Грибоедова повлияло (особенно, на роман «Подросток»), о Чацком в «Записках о русской литературе» говорит: «Этот фразёр, говорун, но сердечный фразер и совестливо тоскующий о своей бесполезности…». Смягчил критику, но главные претензии оставил. Достоевского тоже терзали сомнения: действительно ли умён Чацкий? «Не понимаю я, - рассуждал он, - чтоб умный человек, когда бы то ни было, при каких бы ни было обстоятельствах, не мог найти себе дела. Этот пункт, говорят, спорный, но в глубине моего сердца я ему вовсе не верю. На то и ум, чтоб достичь того, чего хочешь». И раз не достиг, не добился своего, то значит сглупил.
На что Достоевский был русофил, но и он отметил в Чацком одну важную особенность. Тот, не будь дурак, не просто умчался прочь из Москвы куда-то в русскую глубинку. Нет, Чацкий выбрал заграницу. «Однако ж Чацкий очень хорошо сделал, что улизнул тогда опять за границу: промешкал бы маленько – и отправился бы на восток, а не на запад. Любят у нас Запад, любят, и в крайнем случае, как дойдёт до точки, все туда едут. Ну вот и я туда еду…» - выдал себя с головой Достоевский.
Зато Виссарион Белинский, считавшийся «западником», называет Чацкого такими словами, какими могли называть самого Грибоедова при его жизни недоброжелатели: «просто крикун, фразёр, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий всё святое, о котором говорит».
Чацкий, конечно, не Грибоедов. Хотя Константин Полевой считал, что «Чацкий не идеал, а человек, каким, может быть, чувствовал себя Грибоедов». Чем дальше, тем больше образы автора и вымышленного героя запрещённой пьесы сближались. Предполагаемая глупость Чацкого, на которую обращали внимание Пушкин, Белинской и многие другие, отходила на третий план. Претендентов на глупость в этой пьесе и без того хватало. Так что когда «Горе от ума» начали изучать в школах, возобладала другая трактовка. Чацкий, прежде всего, превратился в романтика, борца, правдоруба, обличителя.
Слова русских критиков-современников – таких как Николай Надеждин («из всех лиц комедии Чацкий менее всех имеет положительной истины») уже мало что значили. Читатели жаждали видеть в знаменитой пьесе хотя бы одного положительного героя. И здесь даже авторитет Пушкина и Белинского не помог. Учителя рассказывали советским школьникам о «незаурядном уме» Чацкого, о гордом и честном человеке - максималисте. О том типе, кого позднее назовут «лишним человеком».
А обидные, иногда просто хамские эпиграммы современников вроде Писарева стали восприниматься как казус. «Гримасу сделала природа // И Грибус выступил в свой жизненный поход; // Она работала морального урода // И вместе вылился физический урод». Это снова Александр Писарев, и это уже не критика. И остроумия здесь никакого. Здесь явное сведение личных счётов. Голословные нападки. Но автор, претендующий на влияние, должен быть к этому готов. Деятельные завистники не упустят возможности прокричать что-нибудь обидное вслед.
Сергей Аксаков вспоминал: «Писарев, умея наносить жестокие язвы своим противникам, не умел равнодушно сносить никакой царапинки. Раздражительность, жёлчность ослепляли его, и в число его литературных врагов попали такие люди, которые заслуживали полного уважения по своим талантам».
Но и сам Грибоедов мог кого угодно обидеть. И делом, и словом. Одна из грибоедовских эпиграмм, записанная рукой Вяземского, дошла до нас с заголовком «Надпись к портретам сочинителя Михаилы Дмитриева и переводчика Писарева»: «И сочиняют - врут, и переводят - врут! // Зачем же врете вы, о дети?// Детям прут! // Шалите рифмами, нанизывайте стопы,// Уж так и быть, - но вы ругаться удальцы! //Студенческая кровь, казённые бойцы! // Холопы "Вестника Европы"!» (первая версия журнала «Вестник Европы» просуществовала 28 лет, постепенно превратившись в издание, где яростно отстаивались самодержавно-крепостнические устои).
Авторы «Вестника Европы» Грибоедова не жалели. Михаил Дмитриев помимо прочего утверждал, что автор «Горя от ума» позаимствовал идею пьесы у немцев, а именно - в романе Кристофа Мартина Виланда «История абдеритов». «Идея сей комедии не новая, она взята из Абдеритов, - писал критик. - Но Виланд представил своего Демокрита умным, любезным, даже снисходительным человеком, который про себя смеётся над глупцами, но не старается выказывать себя перед ними; Чацкий же, напротив, есть ничто иное, как сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых, но необразованных, и который умничает перед ними, потому что считает себя умнее».
Желание побольнее уязвить Грибоедова привело к тому, что Дмитриеву легко было аргументировано возражать. Владимир Одоевский, основываясь на противоречивом высказывании Дмитриева, написал критику: «Каким же образом комедия может быть взята из «Абдеритов», когда, по собственным вашим словам, главные действующие лица не похожи друг на друга (о других и говорить нечего)? Одно обстоятельство одинаково у них: Чацкий возвращается в отечество, и Демокрит возвращается в отечество…»
Ещё Грибоедова упрекали в подражании «Мизантропу» Мольера. Чем больше было претензий, тем популярнее была пьеса в стихах, ставшая самой знаменитой в своём жанре в русской литературе.
Все эти упрёки имели к литературе косвенное отношение. В основе лежала неприязнь и идейные споры. Единомышленников хвалили как хороших писателей, а идейные противники обречены были ходить в бездарях. Ничего с тех пор не изменилось. Так что Грибоедов удостоился эпиграммы от Михаила Дмитриева: «Одна комедия забыта, // Другой ещё не знает свет; // Чем ты гордишься, мой поэт? // Так силой хвастает бессильный волокита». Наиболее яростные критики Грибоедова и мизинца его не стоили.
Если уж кто прочно забыт сейчас, так это поэт Михаил Дмитриев, сочинявший в таком стиле: «Исчезни, адский Дух смущенья! // Почто рождаешь хлад сомненья // В груди, где пламень обитал?// Он той ли истины желал?». Два тома стихов в таком духе. Мало кто выдержит.
Грибоедов не послушался советов Дмитриева (тот советовал ему: «Хотя из гордости брось перья, // Чтоб не сказали наконец, // Что Мефистофелес-хитрец // У Вяземского в подмастерьи»). Перо не бросил, а главная его пьеса зажила своей жизнью, независимой и от автора, и от критиков. Что позволило одному из самых влиятельных литературных критиков эпохи русского модернизма Юлию Айхенвальду сказать о том, что «Горе от ума» превратилась в долгожителя: «Знаменитая пьеса "держится каким-то особняком в литературе" и, по известному сравнению Гончарова, похожа на столетнего старика, "около которого все, отжив по очереди свою пору, умирают и валятся, а он ходит, бодрый и свежий, между могилами старых и колыбелями новых людей, и никому в голову не приходит, что настанет когда-нибудь и его черёд».
Скоро «старику» стукнет двести лет, а он всё так же бодр и свеж. И прежние цензурные запреты только сделали пьесу популярней. Запретная и полузапретная слава, чтение в списках, в том числе чтение декабристами, постановки на разных театральных сценах – пусть и с купюрами… Но запрещённые строки можно было раздобыть… И брань тоже играла на популярность. Противники Грибоедова, быть может, это понимали, но удержаться не могли. Тем более что часто непонимание было искренним. Даже Пушкин, как было сказано, не удержался («во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины»). К этому пресловутому неудачному «плану» в своё время очень придирались даже те, кто к Грибоедову относился хорошо. И Грибоедов, наконец, разъяснил, что к чему. Важно понимать, что же имел в виду сам автор. Ответ опубликован. Он изложен в письме Грибоедова литературному критику Павлу Катенину: «Ты находишь главную погрешность в плане: мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению; девушка сама не глупая предпочитает дурака умному человеку». Поэт объясняет, сколько в пьесе глупцов и сколько здравомыслящих. Соотношение 25 к 1. И «сама не глупая» девушка тоже в числе 25. Здравомыслящий в «Горе от ума» всё же Чацкий, хотя это звучит неоригинально.
Грибоедов не был непримиримым человеком. Готов был идти на разумные цензурные уступки. Но личное знакомство с государственными «советчиками» удручало его. Они ему предлагали выбросить важные вещи, а вместо - вставить «вздор». Под впечатлением этих советов автор «Горя от ума» предложил: «Коли цензура ваша не пропустит ничего порядочного из моей комедии, нельзя ли вовсе не печатать? Иль пусть укажет на сомнительные места, я бы как-нибудь подделался к общепринятой глупости, урезал бы…»
В итоге в 1825 году кое-что из пьесы издать позволили: из первого действия сцены 7–10 и всё третье действие - правда, с большими цензурными пропусками и искажениями. Текст напечатали в булгаринском альманахе «Русская Талия». Получилось то, что сегодня могли бы обозвать английским словечком тизер (teaser - «дразнилка, завлекалка»). Хотели того или нет, но получилась реклама «запретному плоду». Тот, кому попал в руки альманах, разумеется, захотел прочесть полный не цензурированный вариант – недаром же его так ругали.
И даже то, что Грибоедова в начале 1826 года арестовали «по делу декабристов», не остудило пыл желающих прочесть. К тому же, причастность к заговору, несмотря на четырёхмесячное нахождение под стражей, не доказали. Причём, помимо всего прочего, помогла скандальная пьеса «Горе от ума», а именно фигура Репетилова с его автохарактеристикой: «Я жалок, я смешон, я неуч, я дурак», «зови меня вандалом, я это заслужил». Он в пьесе как бы вольнодумец и пустобрех-заговорщик («У нас есть общество, и тайные собранья // По четвергам. Секретнейший союз», «Всё отвергал: законы! совесть! веру!»). Грибоедов не растерялся и показал следствию на примере Репетилова, что высмеивал заговорщиков. Чацкий с презрением говорит разоткровенничавшемуся Репетилову: «Вот меры чрезвычайны, // Чтоб взашеи прогнать и вас, и ваши тайны».
«Очистительный аттестат» позволил Грибоедову не просто выйти на свободу, но сделать дипломатическую карьеру. Если бы была доказана причастность Грибоедова к заговору, то в Тегеран, где его поджидала смерть, его бы точно не послали.
В своё время московский генерал-губернатор князь Голицын сказал, что Грибоедов «на всю Москву написал пасквиль», имея в виду «Горе от ума». Первый «полный» вариант пьесы в Петербурге издали спустя четыре года после гибели Грибоедова в Тегеране - в 1833 году. И это был не совсем Грибоедов. В соавторы можно записать цензора Цветаева. Он не только выкинул часть пьесы – весь монолога Фамусова из 2-го действия, 1-го явления, но и своей рукой внёс изменения. Например, такие: «он ничего не признаёт» вместо «да он властей не признаёт», «вот что он вздумал проповедать» вместо «он вольность вздумал проповедать», «ведь надобно ж других иметь в виду, // чтоб не попасть в беду» вместо «ведь надобно ж зависеть от других // в чинах мы не больших».
Вылетели опасные слова «вольность», «власть», «зависеть от других»… В совокупности они наводили на нежелательные мысли. Но цензура была не только политическая, но и нравственная. Были сделаны ханжеские правки.
24 марта 1833 года Цветаев сообщил в цензурный комитет, что в 1-м и 2-м явлениях 1-го действия «представляется благородная девушка, проведшая с холостым мужчиною целую ночь в своей спальне и выходящая из оной с ним вместе без всякого стыда», а в 11-м и 12-м явлениях 4-го действия «та же девушка присылает после полуночи горничную свою звать того же мужчину к себе на ночь и сама выходит его встречать». Обе сцены были определены как «противные благопристойности и нравственности». Если бы только почтенный цензор знал, что пьесу в будущем включат в обязательный школьный курс 9 класса.
Одну из самых известных книг о Грибоедове написал выпускник Псковской мужской гимназии Юрий Тынянов (улицы Тынянова в Пскове нет до сих пор, хотя в 2018 году пообещали, что скором будущем появится). Книга о Грибоедове называется «Смерть Вазир-Мухтара», то есть смерть полномочного представителя, если перевести с персидского на русский.
Георгий Адамович (об Адамовиче читайте ЗДЕСЬ) об этом романе высокомерно написал: «Наименее живое лицо в его романе – сам Грибоедов. Но на это есть причина. Тынянов не в состоянии был «выдумать» или создать Грибоедова, он для этого слишком слабый художник, а из того, что мы о Грибоедове знаем, живого человека не сложить, и образ его в нашем представлении двоится...»
В той же статье «Смерть Грибоедова» Адамович пытается разобраться – почему мы так мало о нём знаем: «Дипломат и поэт, но что за человек? Грибоедов ускользает от нас, и такой ускользающей, почти загадочной тенью он в нашей литературе остался. Пушкин довольно двусмысленно сказал о нём: «рождённый с честолюбием, равным его дарованиям…» Фёдор Сологуб в коротенькой, ядовитой и остроумной статье утверждал, что, судя по портрету, Грибоедов был скорее всего Молчалиным».
Современники, хорошо знавшие Грибоедова, говорили, что характер у него был скверный, задиристый… Можно ещё упомянуть о загадке его рождения и загадке смерти, о его взаимоотношениях с генералом Ермоловым… Но мог ли «Горе от ума» написать человек незадиристый, тот, кто опасался бы кого-нибудь ненароком обидеть? Грибоедов прекрасно понимал, что задевает многих. Тех же вечных влиятельных мракобесов, об одном из которых возвратившийся в Россию после странствий Чацкий говорит: «А тот чахоточный, родня вам, книгам враг, // В учёный комитет который поселился // И с криком требовал присяг, // Чтоб грамоте никто не знал и не учился? // Опять увидеть их мне суждено судьбой!». Чахоточный Писарев вряд ли обрадовался, когда прочёл такое.
Сологуб с шуткой про Молчалина попал в молоко. Здесь за Грибоедова даже Адамович заступается: «Молчалин не мог бы написать «Горе от ума». А кто тогда мог?
Нам известно, что Грибоедов написал не совсем то, что хотел. Он сочинял нечто в духе Байрона, но Грибоедов был не то что не Молчалин, но и не Байрон. «Что это была бы за поэма? – задаёт вопрос Адамович. - С некоторой опаской думаешь о ней». Грибоедову казалось, что он впал в мелкотемье. Он собирался написать нечто другое – грандиозное. И здесь он немного похож на Гоголя перед написанием второго тома «Мёртвых душ». Тот тоже хотел написать что-то не такое сатирическое, а скорее эпическое, духоподъёмное. К счастью, Грибоедов ничего сжигать не стал.
Претензия Адамовича к Тынянову в том, что Грибоедов в «Смерти Вазир-Мухтара» « представлен фигурой сомнамбулической, живущей почти бессознательно, что-то делающей, что-то говорящей и по какому-то непреложному предначертанию идущей к гибели». По словам критика, получилось «эффектно, но неубедительно». Всё зависит от того, какого эффекта ждёт читатель. Если того, что поэт, погибший в 1829 году, предстанет перед читателями как живой, то тогда это будет выдуманный литературный образ.
Дошедшие до нас документы, несмотря на многочисленные биографические двусмысленности и недоговорённости, рисуют нам не совсем привычного Грибоедова. Это не тот Грибоедов, которого принято изображать чуть ли не рафинированным поэтом, наигрывающим в салоне прелестные вальсы собственного сочинения. Он мог быть безжалостным не только к своим литературным героям. 7 декабря 1825 года автор «Горя от ума» пишет ближайшему другу Степану Бегичеву из станицы Екатериноградская: «Пускаюсь в Чечню. Алексей Петрович (Ермолов – Авт.) не хотел, но я сам ему навязался. Теперь меня это несколько занимает: борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещением. Будем вешать и прощать, и плевать на историю… Я теперь лично знаю многих князей и узденей. Двух при мне застрелили, других заключили в колодки, загнали сквозь строй; на одного я третьего дня набрёл за рекою: висит, и ветер его медленно качает. Но действовать страхом и щедротами можно только до времени; одно строжайшее правосудие мирит покорённые народы с знамёнами победителей. Посмотрим, чем кончится поход против чеченцев; их взволновал не столько имам, пророк недавно вдохновенный, как покойный Греков, способный человек, но грабитель. Войска точно мало, но хороших начальников вовсе нет…»
Через месяц с небольшим Грибоедова арестовали в Чечне в крепости Грозная по подозрению в принадлежности к декабристам.
Адамович предположил: «Пушкин, вероятно, не любил Грибоедова. Оттого он решился сказать, что в смерти его не было «ничего ужасного». В сущности и мы, ценя и высоко ставя Грибоедова, восхищаясь им, – его едва ли любим. Оттого и о судьбе его мы наполовину забыли».
Похоже, здесь мы наблюдаем за жонглированием цитатами. Берём две пушкинские фразы 1) про «озлобленный ум» Грибоедова 2) «смерть не имела для Грибоедова ничего ужасного», из которых без труда можно сделать нехороший вывод. В действительности, Пушкин написал: «Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого неравного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего утомительного. Она была мгновенна и прекрасна». В этих словах нет скрытой радости и нелюбви. Скорее, есть восхищение. Грибоедов прошёл жизненный путь полностью и закончил его достойно, героически, а он, Пушкин, ещё нет.
Тынянов, конечно, старался разобраться в личности Грибоедова. Но всякий исторический роман это ещё и описание современных автору нравов. Тынянов писал о «золотом веке» русской культуры, но книгу о Грибоедове издал в 1929 году, через сто лет после его смерти. В ней не только о грибоедовских временах, но и о тыняновских. «Сволочь литературных самолюбий была ненавистна Грибоедову, - пишет Тынянов в «Вазир-Мухтаре». - Он втайне ненавидел литературу. Она была в чужих руках, всё шло боком, делали не то, что нужно». Кто на самом деле втайне ненавидел литературу, а скорее – окололитературный мир? Тынянов. И когда он пишет про Грибоедова: «Сначала он дружил с Фаддеем (Булгариным – Авт.), потому что тот показался ему самым забавным из всей литературной сволочи, потом из-за того, что эту сволочь стали гнать, и наконец привык к этой дружбе», то просто переносит советских «литературных сволочей» в николаевскую эпоху. В «Смерти Вазир-Мухтара» сказано: Фаддей был писатель Гостиного Двора и лакейских передних. Это нравилось Грибоедову. Его предки были думные дьяки. Негритянский аристократизм Пушкина был ему смешон».
Тынянов называет Фаддея Булгарина чиновником литературных дел, улавливающим веяния и нюхающим воздух. Думаю, что Тынянов, когда писал это, имел в виду советских литературных чиновников, чутко держащих нос по ветру. И цена литературной дружбы ему была известна не только из архивных писем и документов ХIХ века. «Он знал, что поэты, воспевавшие дружбу, зарабатывали на ней, и смеялись над этим, - писал Юрий Тынянов. - Так зарабатывал свой хлеб Дельвиг, сгоняя друзей к себе в альманах, как на оброк».
Поводом для массовой расправы над членами русской дипломатической миссии в Тегеране стало нежелание российского посольства выдавать главного евнуха шахского гарема и двух его обитательниц армянского происхождения. «Армянин Мирза-Якуб Маркарян долгое время жил в Персии, заведуя в качестве главного евнуха гаремом шаха, - описывает произошедшее Александр Скабичевский. - Мирза-Якуб явился в русское посольство и заявил о своём желании возвратиться в Россию. Грибоедов принял в нём участие, но персидское правительство воспротивилось возвращению Якуба в Россию, по причине, что последний много лет был казначеем и главным евнухом, знал все тайны гарема и семейной жизни шаха и мог огласить их. Наконец, он имел большое состояние, а шах был скуп и стяжателен и смотрел на него как на свою собственность, ибо в Иране существовал закон, по которому всё состояние евнухов наследовалось шахской казной. Отъезд бывшего евнуха из Ирана лишил бы шаха этого дохода. По условиям же Туркманчайского договора Якуб как уроженец земель, отошедших к России, имел право возвратиться на родину. Тут ещё появились две армянки. Грибоедов допросил их и, когда они объявили о желании ехать в своё отечество, оставил в доме миссии, чтобы потом отправить».
В итоге на посольство в Тегеране напала разбушевавшаяся толпа. В столкновении погибло37 человек с российской стороны и 19 с персидской (по другим данным – 80).
Изуродованные трупы вывезли за городскую стену и беспорядочно засыпали землёй. Но Грибоедова всё же позднее откопали. Опознали его по двум признакам – по прострелянному за одиннадцать лет до этого на дуэли левому мизинцу (его прострелил будущий декабрист корнет Александр Якубович) и по остаткам посольского мундира.
Что же касается Грибоедова, то он вошёл в русскую прозу и поэзию настолько прочно, что тень Грибоедова возникает в самых неожиданных местах - от писательского «Дома Грибоедова» в «Мастере и Маргарите» Булгакова до «Грибоедовского вальса» Башлачёва (там поётся про обречённого на смерть водовоза Степана Грибоедова).
Литературное хулиганство «Горе от ума» обернулось славой. Грибоедов умел соединять вечное и сиюминутное и в жизни, и в литературе. Однажды в католической церкви сел за орган, начал играть духовную музыку, но в какой-то момент переключился совсем на другое – на русскую плясовую «Камаринскую», возмутив прихожан. Но как музыкант он вошёл в историю не этой озорной, на грани хулиганства, выходкой в церкви, а двумя воздушными вальсами, сочиненными им.
Чацкий в конце пьесы вызвал карету, чтобы умчаться куда подальше из этого глупого ада. Надеюсь, умчаться не в Тегеран.
.jpg)
